Чувство беспомощности охватывает каждого, но не в каждом вызывает одинаковую депрессию. Чем большая спесь, тем большая и боль. Беспомощность человека, о котором историк Станислав Василевский писал как о "безумнейшем из буянов, у которого частенько голова была в винных парах (…) Когда он, бессознательный, заскакивает к себе в замок и ругнется словно гайдамак, все слуги бледнеют…"; беспомощность вояки, о котором коллега Василевского, Станислав Цат-Мацкевич, говорит: "Браницкий тем отличался от своего приятеля, короля, что был забиякой, выискивающим опасности, грозящие жизни. Как-то раз он так раздухарился на охоте, что лапа разъяренного медведя очутилась у него на голове" – у такой беспомощности воистину королевские размеры. Магнатская беспомощность того, который играл с царицей Екатериной в ломбер, что было редкой честью; у которого в "рогатой сарматской душе" играла не знающая границ разнузданность; приступов ярости которого побаивался сам король, поскольку приятель неоднократно мог публично "насовать различных грубостей!, и один лишь посол России "умел справляться с ним, всегда во время разговора клал на столе заряженные пистолеты" (Василевский). Безумные антироссийские задумки Браницкого – желание взорвать Кронштадт, заказ в Голландии фальшивых рублей, чтобы уничтожить казну империи и т.д. – стоили одновременно и м гнева и смеха. Репнин, охотнее всего, взял бы за задницу эту неотесанную скотину да пропустил бы через двойной строй донцов с шомполами, только царице не было это нужно, а религией посла было то, что было необходимо для Ее Величества. Он не намеревался ждать оказии – он создал ее сам руками Томатиса.
Беспомощность человека, который постоянно находил "выход временным безумствам и прихотям", обладая "чудесным сознанием того, что каждый исполнит его капризы" (Василевский), является инструментом, на котором дьявол может сыграть любую сложенную собой симфонию. Браницкий был словно пустой воздушный шарик, из которого выпустили воздух, и именно так он себя и чувствовал. Последний каприз, который он мог бы себе позволить – самоубийство – еще не пришел ему в голову, для этого пока что было рановато. Поздно было клясть себя за игру с дьявольским итальянцем. Поздно было рвать волосы на голове за то, что не сразу послал Бизака за векселем. Поздно было жалеть и о тех злобных выпадах при дворе, направленных в Репнина, и о тех антироссийских демонстрациях, которые он себе позволил, ну а судить, будто бы Репнин про них забыл, мог бы только законченный глупец. Браницкий глупцом не был и понимал, что, покупая его вексель, русский посол завязал ему петлю на шее. "Лапа разъяренного медведя очутилась на его голове". Рывком Браницкий разорвал воротник и глубоко вздохнул. Сорочку можно было выжимать.