Кумиром шестидесятников стала свобода. Они сформировали идеал свободы, соответствующий их мировосприятию. Это была абсолютная свобода. И в то же время это была отвлеченная свобода. Такая же абсолютная и отвлеченная, какой интеллигенции представлялась коммунистическая власть. Это была свобода вне времени и пространства, свобода вне культуры и вне истории. Свобода должна была стать решением всех проблем. Экономическая свобода должна была сделать людей богатыми, а политическая – счастливыми. Представления о мере ответственности «свободного человека» были при этом весьма туманными, потому что в том обществе, в котором воспитывалась советская интеллигенция, за всех отвечало государство, и поэтому мало кто соотносил ответственность и свободу между собой.
С этим идейным багажом российская, бывшая советская, интеллигенция создавала свою конституцию. Это была идеальная модель, которая с равным успехом могла бы быть предложена любому обществу: от Монголии до Канады и от Норвегии до Папуа – Новой Гвинеи. Она содержала все мало-мальски значимые максимы либеральной европейской мысли. Недаром текст российской конституции вобрал в себя формулы, разбросанные чуть ли не по всем конституциям мира. Это была универсальная одежка, этакий конституционный «унисекс» – и для мальчиков, и для девочек, но на особенности «православной конституции» он не был рассчитан.
Собственно, с высоты сегодняшнего дня судить создателей российской конституции нельзя. Они ставили перед собой другую цель – задать самую высокую планку. И это им в значительной степени удалось, за что потомки еще не раз скажут им спасибо.
Насколько эта планка преодолима для реальной, неинтеллигентной России в условиях царившей тогда эйфории и в атмосфере преклонения перед западной демократией, мало кто задумывался.
Другое дело – та легкость, с которой интеллигенция пошла на компромисс с властью, предложившей модель «сверхпрезидентской» республики, на целое десятилетие опередившую время. Казалось бы, такой компромисс не очень соответствует логике либерального абсолютизма интеллигенции. Но нельзя забывать, что это была советская интеллигенция, у которой генетически отторжение любой власти сочеталось с преклонением перед властью. И поскольку инициатива шла от власти, она была понята и принята. Так возник колосс посткоммунистического конституционализма.
Слабость этой конституции заключалась в том, что она была конституцией одного класса – интеллигенции, но не конституцией общества в целом. (Кстати, быстрая деградация этого класса уже к концу 90-х годов – одна из причин ослабления конституционного движения в стране.) Как показало дальнейшее развитие событий, общество конституцию не приняло, потому что не поняло. А главное, – не могло понять, потому что культурно не было к этому подготовлено.