— Аудиторов не подстреливают, — мотаю головой.
Он презрительно хмыкает:
— Много ты знаешь об аудиторах. Мы забираемся в такие дебри финансовых операций, что некоторым становится некомфортно. Деньги, конечно, счёт любят, но вот ловить их многие предпочитают в мутной водичке. И отмывать не спешат.
Да, наверное, он прав. Я ничего не знаю о его профессии, но раз она связана с большими деньгами, то и впрямь может быть опасной.
— Гектор… — бормочу, пряча глаза, — я бы хотела извиниться… За вчерашнее.
— Извиняйся, — резко произносит он.
Сглатываю, смотрю ему в глаза, где вижу свой приговор, и всё-таки произношу:
— Прости меня, пожалуйста.
— Нет, Алла, так за подобные косяки не извиняются.
— А как? — хлопаю глазами, не понимая, к чему он клонит.
— Горловым минетом, Аллочка.
Даже закашливаюсь: совсем офигел, что ли, порядочной девушке такое предлагать?
— Ты шутишь?! — произношу, не веря, что он мог такое сказать.
Гектор чуть склоняет голову, рассматривает меня презрительно, а потом — будто выплёвывает:
— Я похож на шутника? — мотаю головой: нет, не похож, просто ты сейчас очень грозный, и мне страшно. — Вот и хорошо, — отвечает он на невысказанное и командует: — На колени!
Зажмуриваемся. Вдох-выдох. Поехали…
Будет жёстко — предупреждаю на входе
____________________
Я хлопаю глазами и ловлю ртом воздух, не в силах поверить в то, что он говорит. Человек, который вместе со мной произносил брачные клятвы в ту ночь в кабинете. Тот, кто называл меня любимой, единственной, желанной. Обещал, что умрёт за меня. Теперь же — смотрит презрительно и холодно и ждёт от меня мерзости, которой занимаются только последние шлюхи! Я никогда не стану делать что-то подобное!
— Алла, я не люблю повторять дважды, — хлещет меня своим цинизмом мужчина, этой ночью казавшийся мне единственно важным. — Лучше сделай сама. Не заставляй применять силу.
Сейчас, сидя на диване, я кажусь рядом с ним совсем крохотной. Мне приходится высоко задирать голову, чтобы смотреть на него. Он возвышается надо мной, как грозное карающее божество. Да, я готова принять кару. Я раскаиваюсь в глупости. Но это…это слишком жестоко…
На меня наваливаются одиночество и отчаяние. У меня не остаётся выбора — только взывать к жалости и умолять о пощаде.
Я падаю на колени, молитвенно складываю руку и, захлёбываясь слезами, прошу:
— Гектор… пожалуйста… я не могу…
Вскидываю на него глаза, полные слёз, и жду — милости, сострадания, понимания.
Мама как-то говорила мне: «Если мужчина по-настоящему любит — его тронут твои слёзы»
Гектора не трогают, он лишь брезгливо кривится: