— Что? — Чудакова надела белоснежный берет, отчего ее розовые щечки округлились, а яркие глаза выделились, и припухшие губы задрожали в улыбке. — Почему ты так смотришь?
— Думаю, что не хочу тебя отпускать. Что ты — необыкновенное чудо, и я, возможно, не заслуживаю его.
— Гроза, куда делись твои тучки? — Настя потянулась к щеке и поправила кудри, что выбились из-под белой вязки. Она смущалась и краснела.
— Да, я тороплюсь, извини, — поправил ее темно-бордовый шарф и щелкнул по носу. — Не могу от шока отойти, если честно.
— Просто, — она застыла напротив, стиснув бретели рюкзака, — мне никто так не говорил. Непривычно и мало верится. Во мне нет ничего особенного, это просто шарм новогоднего вечера. Ты идеализируешь образ.
— А ты жестокая, — коснулся пальцем ее губ и тронул легким поцелуем. — Рубишь правду, как коса траву.
— Нет, — выдохнула. — Просто не люблю, когда люди заблуждаются.
— Настя, ты не веришь, что ты мне очень нравишься? — я отодвинул ее от себя и пригнул шею, чтобы смотреть глаза в глаза. Пышные ресницы дрожали, а в голубых глазах сверкали искры фонарей.
— Верю, — прошептала. — И ты мне, грозный учитель.
— Можно я отвезу тебя домой и на коврике посплю у порога?
— Боюсь, мой личный домашний воин будет против.
— Папа у нас начальник?
— Нет, — он повела плечиком, — бывший военный. Из-за меня службу бросил, сейчас в охране работает.
Я подал ей локоть, и мы медленно стали спускаться к площади.
— А мама?
Настя кротко сжала пальцы на моей руке, всмотрелась под ноги, будто боялась споткнуться, а потом с напускной веселостью сказала:
— Папа у меня — универсальная мама.
— Не хочешь говорить об этом?
Чудакова повернула голову и заулыбалась.
— Я ее никогда не знала, а папа никогда не рассказывал о ней. Я допытывалась до подросткового возраста, потому что для меня это было важно, а потом поняла, что это причиняет ему боль. Тогда я отступила. Значит, так нужно было.
— Она жива? — уточнил я, стараясь уловить изменения на ее светлом лице, чтобы отступить вовремя от своего любопытства и не сделать хуже.
— Вроде да. Саш, я не знаю. Честно. Я привыкла, что у меня есть только папа, большего мне не нужно.
— Прости.
— Ты не виноват, не за что просить прощение, — она поцеловала меня в губы и, смеясь, потянула через толпу на площадь. С той стороны лилась нежная и глубокая музыка. — Потанцуй со мной.
И тогда я понял, что веселость и игривость Насти — ширма. Потому что я чувствовал под пальцами, когда играл «Вечную любовь», ее глубину и печаль. Там не было банальности и наивности, и как бы Настя не притворялась, что у нее все прекрасно, я видел, как тревожат ее простые, но такие важные вещи.