Напротив меня – играют глухонемые дети, как будто в телевизоре, у которого выключен звук. Они совсем маленькие, даже не подростки и, пожалуй, еще не отроки. Просто дети, ну, вы понимаете. Кто-то из них наверняка несчастнее меня. Каково бы мне было, если бы у меня не было ни слов, ни звуков, а только жесты?
Я смотрю на них и курю, медленно выдыхая прозрачный дым. Порой, мне просто нравится курить, как будто в этом есть какой-то экзистенциальный смысл. Куришь – и вроде бы существуешь, докурил – и будто бы нет тебя.
Я смотрю на детей и что-то со мной не так, пустота какая-то, будто под ложечкой засосало, а что со мной, не пойму. Дети тоже время от времени поглядывают на меня, но я отчего-то боюсь встречаться с ними взглядом. Вместо этого я смотрю поверх их голов, туда, где находится двухэтажное здание из желтого камня. Правое и левое крыло интерната и окна, блестящие на солнце. Я выбрасываю сигарету, она описывает дугу и падает рядом с урной, вспугнув одноногого голубя.
Он тяжело прыгает на одной ноге, но не улетает, а только отодвигается в сторону. Наверное, он тут живет, покалеченная птица прибилась к прибежищу малолетних инвалидов. Я всегда считал голубей паразитами, для меня они вроде летающих крыс. А этот – еще и одноногий, жалкое зрелище. Я думаю, что есть вещи, которые не надо видеть. Ни к чему они человеку. Мне они, например, ни к чему.
Я встаю и, сам не зная, зачем, иду к детям. Они чертят на асфальте фиолетовых страшилищ. Четыре девочки и два мальчика в гуманитарных маечках, ношеных платьицах и благотворительных штанишках. Я смотрю на них очень внимательно, а в душе все такая же пустота. Это немного пугает меня, я отчего-то злюсь. Они, как и я, родились в одном тысячелетии, а умрут в другом. Но в моей жизни уже пробил поздний час, а в их – еще нет.
Я замираю в нескольких шагах, неподвижный, как тень от старого камня. Моя салатная майка медленно впитывает пот между лопаток. Хлоргидрат алюминия сушит кожу под мышками. Панама за семьдесят долларов защищает меня от солнечного удара. Но все же, мне кажется, я немного перегрелся на солнце. Голова немного болит, и виски сжимает какая-то тоска.
Одноногий голубь, осмелев, подбирается ко мне, словно собираясь христарадничать, как и положено инвалиду в его положении. Я шаркаю ногой в его сторону и он, наконец, взлетает, оторвав от земли единственную ногу. В полете он такой же, как все, полетел и враз потерял всю свою индивидуальность. Мне отчего-то тоже кажется, что чем больше мы суетимся, тем меньше в нас этой самой индивидуальности. А может, ее и вовсе нет, может, мы просто льстим себе. Что может помешать людям обманываться? Ведь обман – это противоядие от самого себя. Вот что я думаю.