«Извини», – пытаюсь я сказать упавшему мальчугану. Но потом решаю, что для глухого ребенка это не многое будет значить. Я протягиваю ему руку, желая помочь подняться, но он с воплем вырывается и отползает к выщербленному бордюру.
– Ну и черт с вами! – кричу я им. Что за урок мне был преподан? Что же со мной, в конце концов, не так? Мир погряз в грехах, а мы все время пытаемся выбрать меньшее из зол. Пытаемся сделать правильный выбор и отвечать за свои поступки. Это и означает быть взрослым человеком?
– Пока-пока! – я машу им рукой и, развернувшись, шагаю прочь. Мышцы лица совсем не подчиняются мне. Оно корчит какие-то гримасы, жалобные и отчаянные, мое лицо выдает меня с головой. Я крепко зажмуриваюсь на несколько секунд, чтобы совладать с чувствами, прийти в себя.
Когда я открываю глаза, вокруг меня в ярком солнечном свете пляшут красные и золотые пятна. Все вокруг – красное и золотое. Красное и золотое. Царствие Макдональдса на земле.
Мы идем по лесу – я, Вадик и Деня. Все те же лица, как видите. Лена вообще частенько говорила мне, что я общаюсь с одними и теми же людьми, да только это не совсем так. На деле я общаюсь очень со многими, в день случается встречать сразу дюжину незнакомцев и незнакомок. Но есть, чего уж тут, у каждого человека свой круг. Деня, впрочем, не совсем из моего круга. Но он и не случайный тут человек.
Мы идем по лесу, по лесопарку, по лесополосе. Справа – ранние огни большого города, слева – сырой и душный полумрак. Мы шагаем молча, я отчего-то потерял вкус к разговорам в последние дни. А если и начинаю говорить, то только с женщинами. Мужчины меня не интересуют, они меня просто не поймут, они почти все действительно гнусные существа. Я живу со стойким убеждением, что бабы, в сущности, человечнее обладателей венозной плоти между ног. Они чаще моются, одеваются с большим вкусом и медленнее стареют. Они реже впадают в разврат. Они лучше понимают, что такое жизнь, и они куда меньше боятся смерти.
Мы трое – мужчины, – я иду в полумраке и боюсь смерти, боюсь нападения сзади и спереди. Деня добрый чудак и слишком слабый, Вадик с его манерами романтичного педераста тоже не воин. И когда к нам подходят двое в белых шортах, я пугаюсь от безысходности. Я нащупываю в кармане бумагу, в которую завернута конопля, и готовлюсь бросить ее прочь, под нижние юбки кустарников. Эти двое разные – один больше, другой меньше, но, в общем-то, одинаковые для меня сейчас.
– Братан, погоди, – говорит тот, что больше, и я смотрю на него внимательнее.
– Стой, братан, стой, – второй делает попытку удержать за локоть Деню. Деня интеллигент, в понимании тех, кто и сегодня любит Гребенщикова, с одинаковым удовольствием читает целомудренную шестидесятническую прозу и грязный реализм Лимонова. Но больше всего Деня любит советское кино, и эти суки ему никакие не братья.