Лена стреляет в меня своим новым взглядом. Она захлопывает сумочку и ставит ее рядом с собой. Пыль у наших ног слегка смочена водяными брызгами соседнего фонтана, бьющего в небо одинокой струей. В облаке водяной пыли плывут радужные волны. Дети в мокрых футболках играют в морского царя и русалочку.
– Это не наказание, – тихо и твердо говорит она.
– Ну, да, – соглашаюсь я. – Это ребефинг, индивидуальные курсы.
– Есть куда перерождаться?
– Есть, конечно.
Я спешу ей изложить свою теорию бытового катарсиса. Я немного кривляюсь и пытаюсь казаться грустным и забавным одновременно, пока это у меня получается.
– Нам нужно пожить отдельно, – говорю я, – многие пары так делают. Чтобы понять, что произошло, во всем разобраться и так далее. У нас был взрыв, а теперь мы точно контуженные, оглохли и ослепли. Так надо, чтобы слушать себя и видеть то, на что раньше не обращали внимания.
– А ты всерьез веришь, что всегда можно начать все заново?
– Не совсем. – Я снова думаю о любви в восемнадцать лет, думаю о том, что такого уже не будет никогда. И вообще в моей жизни уже многого не будет.
– Мы можем продолжить, а не начать, – говорю я.
– Тебе, может, и будет приятно продолжить. Но я знаю, как мы продолжим и что это будет за продолжение. Тебя все устраивало, меня нет. – Она пожимает плечами. Ее черные волосы блестят на солнце вороновым крылом.
– Мы выдержим паузу, – говорю я, – подождем, а потом я вернусь к тебе обновленным. Это все пойдет мне на пользу. Шоковая терапия и все такое…
– Я не хочу, чтобы ты ко мне возвращался. Мне кажется, что без тебя я обретаю цельность.
– Цельность?
– Я слишком многое связывала с тобой. Ты был эдаким общим знаменателем в моей жизни. Борясь с твоими пороками, я забываю о чувстве собственного достоинства.
– Значит, быть цельным – это думать о себе?
Она не отвечает. Она не хочет говорить мне это грубо, а нужных простых слов, не пускаясь в эвфемизмы, не может подобрать быстро. Это, если угодно, у нас семейное – у нас у обоих плохая память на простые слова.
– Моя жизнь – это не только ты, – наконец произносит Лена. – Ты же всегда давал мне понять, что твоя жизнь – это не только я.
Это правда, конечно. Я всегда отстаивал свой внутренний мир и защищал право на свободу чувств и их выражений. Моим аргументом обычно была способность к творчеству. Я говорил, что потеряю ее, если откажусь от своих тайн, как не сбудется вещий сон, если его рассказать.
– Моя жизнь – это мы, я привык представлять все происходящее как диалог между нами, да ведь оно так и было, – говорю я тихо, и Лена кривится, чувствуя фальшь в моем голосе. Она никогда не согласится с тем, что даже у близких людей должна быть своя тайная жизнь, как должен быть уединенный кабинет для работы.