– Я для тебя еще один повод для интересных переживаний. Я вносила в твою жизнь нужную долю страданий. Светлой грусти, блин! Приятной истомы!
В ее голосе все еще есть прежние эмоции боли, и это дает мне надежду. В таких делах вежливость – это атмосфера полного краха. Я хочу, чтобы она не успокаивалась, чтобы она плакала и переживала из-за меня. Я знаю, что это совсем нехорошо, но отчаяние делает меня изощренным.
– Я, кстати, сейчас пишу, – говорю я, пытаясь сменить тему разговора. – Пишу в одиночестве, без тебя.
– Но из-за меня, – парирует Лена. – Из нашего развода ты все равно добудешь для себя светлой грусти. Даже больше, чем из своих похождений со всякими придурками.
– Я веду что-то вроде дневника, – стараюсь пропустить ее слова мимо ушей, – составил списки. Кто-то говорил, что в психотерапевтических целях полезно проводить инвентаризацию внутреннего мира.
– Хочешь списать что-нибудь? Из сердца вон?
По правде говоря, я и сейчас не чувствую за собой вины. Наверное, это потому, что я люблю Лену, а мы не очень охотно верим в то, что можем делать плохо тем, кого любим.
Это жалкое оправдание, я знаю. Но внутренний голос, прежде исправно подсказывавший мне правильные решения и ответы, с каждым днем почему-то звучит все тише. Как объяснить, что в голове у меня неотвязно гудит басовая нота, постоянный звуковой фон, хуже, чем мигрень: это похоже на невнятный шум заводского цеха, как в первых фильмах Дэвида Линча.
Солнце низко нависает над городом. Я люблю горизонтальный дневной свет. Он словно исходит прямо из кустов самшита, около которых мы сидим, а потом, я знаю, несколько драгоценных минут будет идти прямо из земли.
– Вот, – я торопливо достаю распечатку из сумки, стараясь, чтобы в нашем разговоре не было больших пауз. – Я составил недавно, даже не задумываясь особо, будто на автопилоте. Когда-то была даже такая техника письма, люди писали целые автоматические романы, вот только их никто теперь не читает.
Лена пытается взять у меня бумагу, но я хочу прочитать это вслух. Мне кажется, что так будет больше смысла в словах, которые шли из сердца, а не из ума. Для таких слов нужна особая интонация искренности.
Я кашляю, изгоняя из горла вязкую мокроту, сажусь в полоборота так, чтобы солнце не отражалось от листа, титаново-белого, как свет, загорающийся в ксероксе. Мимо нас проходят две женщины бальзаковского возраста. Одна беременна, другая – катит летнюю открытую коляску-кабриолет.
– Там были беленькие, желтенькие и голубенькие, – говорит она. Продолжения диалога мы не слышим. Лена провожает взглядом беременную, наблюдая за ее утиной походкой. Лене уже давно пора родить, наши биологические часы не стоят на месте.