— Я не разрешала тебе открывать рот, — Ирина говорит негромко, но от её интонаций позвоночник будто промерзает насквозь, заставляя меня выпрямиться еще сильнее.
— Прости.
— Простите, — поправляет Ирина уж совсем холодно, — простите, Госпожа. Тыкать можешь своим потаскушкам за дверью.
Есть что-то раскаленное в этой тишине, что повисает между нами. Условий становится всё больше. Но кто сказал, что будет просто?
И с одной стороны, меня бесит очередное условие. Но вопреки этому раздражению… Я продолжаю стоять. Как идиот. В углу, на коленях.
— Простите, Госпожа.
Говорить это трудно, приходится зажмуриться, чтобы все-таки это озвучить. Но не сказать — не получается.
Не сказать значит— проигнорировать её — Госпожу.
Мне эта мысль совершенно не нравится.
Тому мне, что проснулся, как только Ирина вышла из ванной.
А тот я, что остался за порогом этой комнаты…
Впрочем, сейчас он меня не волнует.
Ирина молчит. И уже даже этим с успехом заменяет свой ремень. Каждая секунда этой тишины — будто еще один раскаленный удар, достающийся моим лопаткам.
— Я порвала с ним, потому что дала тебе вчера слово, — в голосе Ирины слышится острое раздражение — и кожу на моей шее от этого будто иглами колет, — помимо этого и перед Пэйном у меня были свои обязательства, которым я обязана следовать. Ты думаешь, что мое слово ничего не значит? Как твое?
— Нет, — под глазами плывут цветные круги. Желудок сводит от чувства вины. Я оскорбил её? Звучит она именно так. Что мне сделать, чтобы это исправить?
Этот выпад на самом деле глубже, он напоминает мне о моей выходке на корпоративе. Но, если честно, я не уверен, что смогу это исправить хоть как-то. Вопрос лишь в том, что происходит с нами вопреки этой выходке.
Но, твою же мать, Ирина. Что ты делаешь? Как ты это делаешь? Можешь ли ты прекратить? Если можешь, то…
Не надо…
Это полнейшая шизофрения — то, что со мной творится. И кайф. Какой-то непонятный кайф, когда никаких мыслей не остается, лишь только одна — как привести в равновесие эти весы? Как сделать эту тишину между нами менее кипящей?
Она…
Она отказалась от Зарецкого. От своего космического, от того, кто готов ради неё сдохнуть и убить, и все потому, что вчера дала мне слово.
Самое обидное в этой ситуации — я ничего не могу сделать. Не могу сделать ничего из того, что хочется. А хочется мне дохрена всего, и больше половины тех хотелок — довольно извращенские. Но…
Я в углу.
Это оказывается внезапно испытанием, и не только потому, что удерживать локти разведенными в стороны долгий промежуток времени не просто.