В дверь заглянула Шанита, глянула, как встревоженная птица, схватила Анну за рукав, вытянула наружу.
– Иди домой, золотая. Иди, мать не пугай. А ты…
Она толкнула в бок Ягори, и закричала визливо, как будто ее ударили.
– Иди, мужа ищи, да в табор быстрее. Да снимайтесь, чтоб духу вашего не было, околя села. Спишь тут, бидёскиро, за мужем не следишь, он хлыстом Алешку этого избил, хорошо не изувечил, да конем не стоптал. Споймают, плохо будет. Э щиб никэр пала л данд.
Анна выскочила на еще темную, только начинающую сереть улицу, голова кружилась, но уже легко, не болезненно и, решив не идти через калитку, чтобы не столкнуться с матерью, влезла в окно – то, что она оставила открытым ночью. В комнате было тихо, холодно, тикали ходики, и на душе Анны было так же – холодно, спокойно и равнодушно.
Клуб, который открыли еще в начале декабря, не мог вместить всех желающих. Арка из еловых лап у входа прогибалась от тяжести самодельных тряпичных шаров, сшитых из старых овчинных лоскутов заек и вязаных кукол – краснощеких, лупастых, с большими, нарисованными помадой ртами. Огромная ель, которую установили в центре зала казалась входом в иной мир – темное ее нутро хранило тайну, мерцало и манило. Анна в новом, привезенном отцом из Саратова платье, стояла у стены и скучала. С этой осени она как-то враз перестала быть ребенком, но минуя состояние юной девушки, сразу превратилась в женщину – маленькую, ненастоящую, тоскующую. Чуть раньше бы, и это платье, дорогое, нежно-палевого цвета, переливающееся изнутри золотистой ниточкой, полностью обтягивающее худенькое тело и только наверху, вдруг взрывающееся пеной кружевных воланов, заставило бы Анну прыгать от счастья, крутиться перед зеркалом. А сейчас она, сдержанно поблагодарив отца, аккуратно уложила платье в свой маленький комодик и почти забыла. И только собираясь в клуб на Новый Год, который вдруг разрешили отмечать особым указом, она вытащила его, прогладила тяжелым пыхтящим углями утюгом, надела и, равнодушно глянув в зеркало, вышла к матери. Пелагея пустила слезу, достала из своей шкатулки крошечные сережки-гвоздики и вдела Анне в уши.
– Косу узлом заплети, девки сейчас так делают, красиво. Да щеки подрумянь, бледненькая ты у меня. Ооой. Уведут ведь, лихие…
Анна чуть улыбнулась матери, подхватила косу шпильками, натерла щеки и пошла. Ей было все равно.
Новогодний праздник летел, как паровоз – шумный, яркий, грохочущий. Анна танцевала с Сашком – тот был похож на неуверенного медведя, пыхтел, потел, сопел. Каждого, кто пытался утянуть Анну, теснил большим сутулым плечом, насупившись зыркал, и желающие ретировались. Марья – яркая как бабочка, летала в танцах с бывшими одноклассниками, сверкала белоснежной улыбкой, хохотала, кокетничала, сияла золотистой прической вдруг остриженных коротко волос. Она иногда бросала на Анну усмешливый взгляд, но не подходила, скользила мимо. У Алешки через все лицо и шею тянулся грубый шрам – след от хлыста, он его явно стеснялся, горбатил плечи, прятал подбородок в ворот пиджака. На Марью он почти не смотрел, отворачивался, как будто тяготился, но не отходил, хмурился, когда невесту снова приглашали танцевать, смотрел зло и напряженно.