Если я продолжу в том же духе, то прореву остаток дня, подняв на дыбы весь коллектив барка. Как этот раздолбай и бабник позволил себе утратить бдительность? Он влип в вульгарное рабство, где ему совершенно не место. Мальчик абсолютно не приспособлен безропотно подчиняться, трудиться с ночи до ночи и вылизывать хозяину сапоги. Ему трудно не залезать каждый божий день на хозяйских дочерей, а после них и на всю прочую бабскую живность. Его ж кастрируют – моего неугомонного опекуна – не дав и недели насладиться полномасштабным рабством. А я заражусь таким чувством вины, что обзаведусь незаживаемыми язвами. Это – при моих теперешних скудных перспективах на личное счастье – просто непозволительная роскошь.
Вотум. Как получилось, что бандюган с большой дороги одним прыжком оказался в моём крузаке, до сих пор в толк не возьму. Я приняла его с такой лёгкостью, будто самую сладкую и правдоподобную лесть. Он был поразительно прекрасен и приятен мне во всём без скидок на своё неказистое, хромое вместилище духа и дефективную физиономию. Мой Вотум влюбился в меня с первого взгляда и существовал в этом чувстве, как рыба в воде. Даже больше: он цеплялся за это своё чувство, как за последний шанс выжить в облике человека. И был безмерно благодарен мне, себе, богам и прочему народу. Рядом с ним я ничего не боялась, не стеснялась и не пыталась в себе хоронить.
Однажды я уже испытала такое чувство. Там, за тридевять миров на тридесятой планете в шкуре дочери своего отца. Честное слово, иной раз казалось, будто и папка, блуждая вокруг меня в виде духа, освободившегося от земной плоти, перенёсся в этот мир. А тут заселил тело лесного разбойника. Да, именно так я и ощущала себя рядом с Вотумом: любимой балованной дочей. И ведь что неслыханно: нас обоих это не портило. Его не заносило, как умного отца, отдающего себе отчет, что ребёнок по мере взросления лишает его кое-каких прав и обязанностей. Меня же переставало нести, стоило наткнуться на укоризну в этих блёклых морщинистых глазах. Мои вздорности сдувались сами собой, а претензии лопались мыльными пузырями. Что же касаемо его либидо, то оно меня в упор не видело. Вполне естественно для любящего родителя, который с прочими дамочками был не прочь. И ещё как! Но, шифровался от дочери-подростка, дабы не подумала чего лишнего.
Сарг. На него всё во мне вставало дыбом с завидным постоянством. Нет, человек он замечательный. Но такой… трудный. В прошлой жизни я этих сложных мужиков обегала за три улицы и сорок переулков. Особенно тех, за кем тащился шлейф таинственного ужасного военного опыта. Того, что отягощён привидениями друзей, оставшихся лежать на полях сражений. Не уважать таких невозможно. Понять? Это мало кому удаётся. В основном таким же обладателям траурных хвостов. Биография Сарга, при всей его сдержанности и скрытности, читалась на его теле. Такое впечатление, будто те самые поля сражений перепахивали его лицом до, во время и после каждого боя – живого места нет! Его глаза – сплошная броня, нечувствительная к боли, красоте или младенческим мордашкам. Нет, этим чувствам в его душе место есть – как не быть?