На свидание (Коротаев) - страница 135

— Украл восемнадцать крупных окуней!

— А где они были-то? — не удивился дядя Костя.

— В чугуне. И главное — закрыты.

— Чем?

— Доской. А на доске стояли рыбацкие сапоги.

— Э, голова. Что ему твои бродни... Он почует поживку, так пудовый камень спихнет.

Теперь после каждой удачной зорьки самых крупных сорог и окуней Вадим Петрович три дня держал в соленом рассоле, потом вялил на улице, в тенечке, нанизав на миллиметровую жилку, протянутую под навесом от дома до изгороди. Вскоре Матроха в отместку содрал за ночь всю партию — штук тридцать — и куда-то спрятал.

— Да как он мог? Ведь тут не допрыгнуть. Я жилку и шестом в середине специально поднял, — недоумевал Вадим Петрович.

Дядя Костя осмотрел место происшествия и сказал:

— А вот как... Видишь эту навозную коляску у стены, где зацеплена леска с рыбой?

— Ну? — все не понимал Вадим Петрович.

— А гну! — осклабился дядя Костя. — Он по коляске долез до жилки, а потом по ней дошел до рыбы. Не хуже любого циркача.

Другого пути действительно не было, Вадим Петрович отступился и перестал перед Матрохой демонстрировать свои порядки. Когда он вскоре после этого случая до отвалу накормил кота свежими окунями, чтобы скорей забылось их разногласие, Матроха принял угощение как должное, окуней всех до единого съел тут же, но ничем не выказал своего расположения к благодетелю. И конечно, не приласкался. Это было против его правил: он вообще ни к кому и никогда не ластился. Принципиально. И ничего не просил, не канючил. Лишь изредка беззвучно открывал розовую пасть и требовательно смотрел в глаза. Он понимал, что ласкающихся и заглядывающих всякому в рот и пнуть можно, и погладить. Матроха же требовал не подачек, а серьезного отношения к себе, почтительности и уважения. Признания его как личности, наконец! И предупреждал, что, если к нему будут худо относиться, добра ждать нечего. Это нескрываемое нахальство делало свое дело.

— Да — размышлял Вадим Петрович, — этому коту не откажешь в характере. Он, наверно, потому так и живет — не тужит, что уверен в себе. Живая легенда.

— А у нас с ним дружно из-за того, что признаем друг друга, — сказал дядя Костя. — Я ведь его ни разику не дирал и говорю как с человеком. Он все понимает. Жалоб на него, конечно, поступало много. У той же Риммы упер одинова рыбину. Сижу как-то у окошка, смотрю а вижу-то худенько после контузии. Смотрю, Матроха взапятки к дому правится и волокет по земле — ни дать ни взять — березовое полено. Я кричу на кухню: «Матка, матка, гляди-ко, гляди-ко, Матроха, кажись, к зиме нам дров заготовляет, поленья носит». Дарья Степановна в окошко зыркнула — и на волю, я за ней. Подходим а он, вор, трещину кило на три домой правит. Завезли тогда в магазин трески, вот он и выглядел, как Римма покупала. А баба она неприбористая. Матроха и воспользовался этим. «Ой, Костя, опять обокрал меня твой кот, — жаловалась Римма. — Уплати мне штраф за грабеж». Что ты сделаешь — пришлось откупаться от тюрьмы. Ну, вот опять ему все тут и припомнили. И цыпляток нарушеных, и птичек тоже. Он ведь эту практику взял и ловил их по всей деревне. Им эта добычка, пташка-то, дороже всего. Многим досадил кот. Пришел ветеринар, говорит: «Костя, надо твоего кота убирать с лица земли». Я загоревал: куда мы без кошки. Рядом гумно, сокрушат мыши да крысы. А этот парень бойкий, ничего не боится. Ходит по деревне, как командир. Только бы еще наган сбоку навесить. Все ему нипочем, цыгану. Бывали у нас серенькие кошечки, да не живут. Не могут перенести нашего климату. Уж каких только я не заводил! Жила одна троешерстка, Дуська. Красивая была тигра! Мышь, бывало, нигде не цапнется. Не ужила. Съела какую-то рыженькую мышку и околела... Сейчас мыши-то почти все травленые. А Матроха хоть бы что. Он, видно, знает, как ее обрабатывать. Куснет — и выплюнет. У нас и отец все черных кошек держал, эти, говорит, для нас понадежнее. А мне, признаться, надоело на этого арапа любоваться. Охота со светленькой кошечкой пожить. Вот и взял я ноне одну, но нет надежи, что с ней ничего не приключится. Каждое утро хожу проведывать воспитанку на сарай, где она с котятами лежит. Да, я ведь тебе начал про ветеринара-то Мишку... «Так вот, — говорит, — убрать с лица земли. Или сам нарушай, или я давай». — «Нет, — говорю, — у меня сердце не позволит». Что мне за нужда его бить. Мы с ним не враждуем. Он тогда дома не блудил, да и блудить было не у чего... А ребят своих предупредил, что ветеринар надумал убить кота. Я сам-то сапогами тогда подрабатывал, тачал, так сижу у окошечка и как увижу ветеринара, кричу Матрохе: слезай долой с печи, вон за тобой смерть идет. Бежит вкрутую — и прямо в двери. А ежели ребята увидят ветеринара — прятали кота. Так ни с чем и уходил Мишка не один раз. А уж Матроха, видно, запомнил его, на глаза не казался. Но однажды все-таки наткнулся в заулке. Ветеринар-то сунулся к нему, да где там! «Все равно, — говорит, — доберусь до него. У тебя в доме жить буду неделю, а изловлю». Я было разгневался. «Что, — говорю, — тебе надо от него?» Да потом подумал: Матроха все равно обхитрит его. Долго домой не показывался, арестант. Вышел я как-то за баню, гляжу, а он сытой на лужке с боку на бок перевертывается, наслаждается на вольной шири... Поди-ко, нажрался где-то ворованной петушатины.