— Что, Марфа Никандровна, не сама ли добыла? — Коля Силкин взял из рук хозяйки крыло, покрутил, порастягивал, погладил.
— Да где же самой. Это Петька наш, — сказала она про мужа своей сестры Марийки, — за летятиной горазд бегать был, вот и мне крылышко перепало, да из хвоста перышков пучок дал для подмазки противней. У него у самого-то в избе много красивых крылышек по стенкам наприколачивано. Вы сходите как-нибудь поглядеть.
— А чего это он, столько раз бывал здесь и не похвастался, — спросил Миша.
— Дак чего хвастать... Теперь уж он не лесует. Ребятишков эстолько накопил, дак не до этого. Некогда по верхушкам-то глядеть, надо комелья ворочать. Вот и приходится ломаться в лесу. От колхозу его и посылают зимами-то, когда тут работы помене станет. Скоро опять пойдет... А вот и он, легок на помине.
И вправду порог переступил Петя.
— Здравствуйте.
Он прикрыл за собой дверь, не спеша, как свой, повесил суконную кепку на гвоздок и прошел в передний угол, сел на лавку.
— Марфа, меня Марийка послала тебе пилу наточить, — и, достав из кармана фуфайки трехгранный напильник, положил его на столешницу.
— Дак и хорошо, Петька, а то шаркаю, шаркаю — ничего не подается. Поточи, поточи, пила-то хоть и нехорошая, да своя, все не в люди бежать. Я тебе за работу и четвертинку выставлю, только сделай.
Петя, довольный, улыбнулся:
— Ну дак за четвертинку-то я тебе хошь катанок так наточу, что будет доски резать.
— Иди давай в кухню, я тебя покормлю, работничка, не мешай учителям. — Марфа Никандровна часто угощала у себя Петю, знала, что дома при таком многолюдье Петя самый жирный кусок отдавал ребятишкам. — Иди, Петька, иди, не мешай людям.
— Да что вы, Марфа Никандровна... он нисколько нам не мешает, с чего вы взяли... А поесть мы можем вместе, всем хватит места.
— Ладно, можно и эдак. Да я недавно дома ел, — сказал Петя.
— Не отказывайтесь, не отказывайтесь. Уважьте нас, — попросил Миша.
— Ну да можно, конечно. Есть ведь не работать.
Миша, опасаясь, как бы он не передумал, перевел разговор на другую тему.
— Петр Васильевич, все собирался спросить... Вы здесь человек свой, старожил, давно в лесах работаете, всех знаете... Не слышали ли от кого, почему это место называется Золотым донышком?
— Как не слышать. От отца родного слыхивал. Только не знаю, правда ли все...
— Расскажите!
— Да это давнешное. — Петя помолчал, чего-то вспоминая. — От Кемы все пошло, от реки нашей. Она ведь прежде куда глубже и резвее была. Да раньше вроде бы все реки веселее текли, не знаю, отчего это. И по нашей веснами тоже плоты водили, сказывают. Врут, поди-ко. Кому тут было их таскать-то. Молем — другое дело, сплавляли... Лесу-то по Кеме в прежние года куда больше стояло, шумна была река. Это теперь она присмирела, к осени. А по весне-то дак она и сейчас такие винты закручивает — ой-ой-ой. Ну вот, и говорят, приехал сюда одинова купец немецкий, промышленник. Так себе купчишка, видно, был, хотел заработать у нас большие капиталы и все свои деньжонки в это дело пустил. Не помню, как его звали. Ну, мужиков подрядил, заплатить пообещал хорошо, много чего-то пообещал, только просил больше лесу валить, да на берег возить. Мой отец тоже на него всю зиму работал; может, там и грыжу нажил... Ну вот, дело к весне стало подаваться, река вот-вот должна взыграть. Стал немец торопить мужиков, чтобы побольше на берег бревен успеть натаскать. Старались, говорят, мужики-то, шибко вытягивались, лошадей умучили, да и себя тоже. А когда река тронулась да пошла, спихнули бревна в воду и — к немцу за расчетом. А он, немец-то, рядом с ними был, любовался, как идет лес, руки поглаживал, на мужиков почти не глядел: на что они теперь ему были, лес и без них шел бойко.