— Ваня, — шепчу я, держась за край футболки, — полежи со мной, пожалуйста, — видя его нерешительность, добавляю, — я не кусаюсь. А ты?
Он хмыкает, теряя часть серьезности:
— Свет не мешает?
— Мешает, — соглашаюсь я, и Доронин закрывает плотными шторами грязно-золотого цвета окно. Сквозь узкую щель просачивается свет обеденного солнца, но он уже почти меня не раздражает.
Ваня устраивается рядом на диване, прямо в джинсах, не снимая пиджака. Я утыкаюсь ему в шею и замираю от восторга. Как же вкусно, сводяще с ума пахнет: мужчиной, сигаретами, кожей, терпкой туалетной водой. Не соображая, что творю, прижимаюсь еще ближе, губами ощущая ток крови по сонной артерии. Ваня обнимает меня одной рукой, закинув вторую за голову. Вот бы век так длилось, чтобы он рядом был, так близко, тесно, горячо!
Я удивляюсь сама себе. Наверное, любой психолог сказал бы, что в моих чувствах нет ничего от любви. Каждый подобранный на улице пес будет благодарен новому хозяину за доброту и ласку, и не важно, кривой, косой тот, забывает кормить или прикрикивает. Такая же, похоже, и я, — первый человек, повернувшийся ко мне лицом, тут же стал объектом романтических грез и мечтаний, а целибат, длившийся несколько лет, лишь еще больше подстегивает желание. Я чувствую, что теперь горит не только голова.
В институтские годы я, несмотря на диагноз, пользовалась популярностью среди парней. Мой факультет был непопулярным среди женской половины учащихся: четыре девчонки на двадцать три парня. Наверное, и шизофрению воспринимали за изюминку, а вкупе с симпатичной внешностью и милой улыбкой, в противовес стервозным замашкам ровесниц, мнивших себя знатоками жизни, мне было чем зацепить ухажеров. Правда, серьезные отношения не складывались, и романтичные образы, которыми я щедро одаривала своих партнеров, быстро расплывались, обнажая действительность. Но ни тогда, ни после ни один человек не нравился мне настолько, как теперь Иван. И, словно, забывая о морали и принципах, сейчас я лежу рядом и больше всего желаю, чтобы он поцеловал меня.
Но Ваня не целует.
— Стало лучше? — участливо спрашивает уставший полицейский, освобождаясь от моих объятий. Рассоединяюсь с ним, понимаю, что ничего не изменилось.
— Нет.
Доронин идет на кухню, шуршит там, потом предупреждает, что отлучится в аптеку за обезболивающим, а я вяло машу рукой ему в след. Кажется, будто меня лишили чего-то родного.
Через десять минут он врывается в квартиру, громыхая входной дверью. Я лежу все в той же позе, поднимая голову, чтобы посмотреть, что с ним случилось, но в полумраке вижу плохо.