Сидя на стуле, я вижу, как падают под ноги длинные, темные пряди моих волос. Машинка жужжит над ухом, выбривая неровные линии, а за мной следят с десяток глаз. Испуганная Солнце, взирающая с ужасом и сочувствием; у оставшихся — либо тупое равнодушие, либо радостное возбуждение. Лишенные развлечений, сейчас эти люди испытывают восторг, упиваясь зрелищем. Я окидываю каждого долгим взглядом, и пару человек отворачиваются; остальные не смотрят в глаза, радостно шепча что-то невразумительное себе под нос.
— Вот так лучше, — заведующая отделением выключает машинку, проводит по голове рукой в резиновой перчатке так, чтобы я наклонилась вперед. — Теперь никаких вшей, Басаргина.
Я встаю, отряхивая с плеч остатки былой гривы, утираю двумя ладонями лицо, пытаясь избавиться от мелких, колющих волосков нос и щеки.
— Спасибо, — не оборачиваясь, плетусь в ряд ко всем остальным.
Я знаю, чего ждут от меня: слез или гнева, но тупое равнодушие раздражает их куда больше. Встаю рядом с другими больными, глядя в пол и ощущаю испытывающие взгляды главврача и заведующей. Двадцать три минуты назад нас вытащили из палат, объявив осмотр на педикулез. Вшей «находят» у меня одной, и это неслучайно. Два дня назад Иволга привлекла внимание главврача, надерзив там, где лучше было бы промолчать. Сейчас она в изоляторе, и я остаюсь без защиты, а стало быть, более подходящего времени для издевательств найти трудно.
Я показываю себя равнодушно-угнетенной, надеясь, что мне не придется оказаться по соседству от Иволги в другом корпусе. Шептуны матерятся как портовые шлюхи, но я все так же разглядываю протертый, выцветший линолеум под ногами. Если за забором миром властвуют деньги, то здесь иная валюта. За все мы расплачиваемся собственными нервами. А когда отведенный лимит исчерпан, ты превращаешься в неразумный, бессмысленный овощ, способный лишь пускать слюни и невидящим взглядом смотреть в никуда.
«Мы такого не позволим!». «Держись, эта сука получит еще свое». «Чтобы она сдохла, тварь!».
Я желаю незнакомой женщине гореть в аду и не испытываю при этом никаких мук совести.
Воспоминания о главвраче выбивают меня из колеи. Ее смерть ничего не меняет, и главным по-прежнему остается совсем иной вопрос.
Я отсоединяю опустевшую капельницу и начинаю разминать мышцы, радуясь способности ясно мыслить. Надеюсь, после системы остатки нейролептиков окончательно покинут мое тело. Я чувствую себя отдохнувшей, бодрой и, главное, готовой полностью включиться в расследование.
Поужинав прямо в палате, я после ухода медсестры несколько раз обхожу ее по периметру, пытаясь сложить мысли и чувства воедино.