— Учиться надо, Шурк, на геолога, — говорю я. — Уж там узнаешь, что за глина. Говорят, можно даже по цветам и траве находить полезные ископаемые. Вот сорвешь такую — я срываю ярко-зеленую ниточку гусиной травки — в микроскоп ее и увидишь…
— Золото! — кричит Шура.
— Медь! — ору я.
— Железо! — вопит Шурка.
— Керосин, бензин! — надрываюсь я.
— Аспирин, маргарин, гуталин! — изощряемся мы обе и уже дальше несем тарабарщину, какой-то «бармарин», «натарин», «кукурин», — разбесились, в общем. Долго орали и хохотали. Но вдруг Шурка говорит мне:
— А ты врешь, что по траве узнают. Не по траве, а собак научают. Собаки нюхом чуют, что в земле лежит, и по-особому гавкают на разный металл.
— Сама ты врешь! — говорю я с презрением. — Если б можно было собак этому научить, уж лучше б людей учили. Они умнее.
— Ты что! — говорит Шурка. — У людей нюха нет!
— Да какой же нюх, когда, может, на сто километров в глубине руда лежит? А в траву попадают элементы!
«Элементы» Шурка не перенесла.
— «Элементы, элементы!» — передразнила она меня и вскочила на ноги. — Ученая! Научилась разные слова говорить, а толку… — падали на меня сверху злые слова.
— Ученая, ученая, крыса ты моченая! — пропела Шурка, отбегая подальше.
Зря она отбегала. Мне стало ужасно обидно: работали вместе, тайна у нас общая, а ей все равно, как будто мы просто так играем. От обиды я всегда теряю силы и задор, я уже не побегу за Шуркой и дразниться не буду…
Долго мы с Шуркой не встречались. Долго дулись друг на дружку. И скучно же было! Потому всякий раз, как папа звал меня с собой объезжать летние лагеря для скота, я радовалась больше, чем это было бы раньше.
Вообще поехать с папой всегда здорово. У него была чудесная кобылка Пчелка, очень резвая, ходить не любила — все бы ей бежать. И округлыми боками и мастью какой-то необычной, серовато-коричневой, походила она на пчелку.
Хорошо было ехать с папой. Он обычно молчал или насвистывал какие-то свои мотивчики. Он много их знал.
Папа молчал или насвистывал, но странное дело: мне казалось, что я вижу и чувствую то же, что и он, и тем же самым любуюсь. И какое-нибудь одно оброненное им слово враз подтверждало то, что мне казалось. Да, наверное, иначе и быть не могло! Потому что, если среди цветущих полей, вблизи свежего июньского леса, под звон жаворонка, невидного в ослепительном свете, человек, которого вы любите, тихо, будто про себя, говорил: «Хорошо»! — это не могло не совпасть с тем, что и в вас входило от цветущих полей, свежо шумящего леса, звонкого жаворонка, синего солнца июня.