Однако она больше не заплакала. А я тихонько побрела на дорогу, понимая, что теперь им не до меня.
Я думала, буду ли я плакать, если и наш папа уйдет воевать. Я бы хотела, как Зульфия… Она, как взрослая, как старшая, утешила мать. Даже и не утешила, а как бы это сказать… Я не придумала, как. Ну, вот бы и мне так…
Да, там стреляют, на войне. И гранаты рвутся. Железные острые куски летят со страшной силой, а люди… Я потрогала свои руки, плечи, потыкала кулаком в живот. Вот живот особенно противный: мягкий, так и прогибается. Его деревяшкой, сучком можно очень даже просто проткнуть. Не то что железом.
Я еще больше зауважала Зульфию, что не заплакала она. Я почти уже бежала, торопилась. Не заглядывала под кусты, не обшаривала травянистые кочки в поисках земляники, не останавливалась возле муравейников, чтоб полакомиться муравьиным соком, не рассматривала чашечки цветков, пытаясь понять, отчего из зеленого нарождается цветное. Я трусила рысцой по знакомой дороге. Так бежать я могла, не уставая, хоть пять верст. И вот уже впереди засветилось: лес кончался. А там уже немного — большая луговина с редкими деревьями и Танькин дом, он с самого края. Дом большой, с высокой крышей, с резными голубыми наличниками на окнах. У Тани тоже есть ульи и еще замечательное черемушное дерево — на задах огорода. Но сейчас еще рано для черемухи. А то черемуха со свежим медом!.. Это, кто не ел, так трудно даже себе представить, как здорово. У Таньки нас всегда так угощали. Мы с ней лезем на черемуху, рвем ягоды, а ее отец мед качает. Но еще рано, рано…
На крыльце меня встречает сестра Тани, она уже взрослая девушка, в телятнике работает. Похожа на Таню. Такой же лоб с выпуклостями над бровями, широкий нос, серые глаза. Только она порыжее и побелее лицом. А узнать сразу можно.
— Дашутка?! Ты к Таньке? Вот молодец! Проведай ее, проведай, она будет рада. Болеет ведь. Простыла. Иди к ней. Она тебе такое порасскажет! Она ж недавно с волком дралась.
Я чуть не села. А потом глупо заулыбалась:
— Во-волк?!
— Что, не веришь?
— Ой! А она живая? — Как-то вдруг в моей голове соединилось это: болеет, с волком дралась, будто Таня от волка болеет.
— А как же! Живехонька! — смеется Настя. — Или б я с тобой так разговаривала? Ну да иди, иди! Она сама расскажет.
Во второй, чистой горнице на белой постели лежала Танька. Улыбалась мне во весь свой широкий рот, зубы-лопаточки показывала.
— Правда с волком дралась? — спросила я с восхищением.
Таня кивнула радостно.
— Расскажи!
— Да из-за теленка! Я нашей Насте помогала телят пасти. Уж к вечеру дело, Настя их сгонять начала. А я побегла по кустам. Знаешь, где пасли? На большой поляне. За дальней скирдой там еще крупниги бывает дополна. Я побегла поглядеть, не остался ли какой телок. Вот и вижу — лежит красный бычок, шею вытянул, кровища бьет из шеи фонтанчиком, фонтанчиком, как в ключе! Е-э-х! Вот страсть! А волк — поодаль, видать, услышал, как я бегла, отпрыгнул. Ну а увидел, наверное, что я мелочь, и пошел опять к телку. На меня глядит боком, вот так. — Таня отвела голову на негнущейся шее как-то вместе с плечами в сторону, а глаза скосила. — Такой нахальный! Ах, думаю, гад! Человека видит, а все лезет! Я — прыг к телку, за шею его обхватила и тяну к себе. Да разве ж мне его утянуть?! Он тяжелый! Мне бы завизжать, Настя говорит, волки визгу не переносят, а я от страху рот не могу открыть! А волк-то, как увидал, что я схватила телка, опять за него взялся. За ногу, что ли, уж не помню. И ведь поволок! Вместе со мной! Во силища! Эх, Дашка, вот сильный!.. И вот я тяну телка к себе, а он — нет чтобы выпустить! — к себе.