Таня замолчала, глядя на меня расширившимися глазами, забыв, про что она рассказывала.
— Ну, Тань! А дальше?
— Да-а… Если бы не Настя… Она говорила, что сразу же за мной пошла, только вот шла, а не бежала. А мне чудилось, мы с волком целый час тягались. Ну, я и заорала наконец: «На-а-стя!» Вот тогда волк телка выпустил, а сзади меня Настя закричала, кнутом стрельнула — он и утек. Как колдун, честное слово! Вот был — и вот никого!
Я уж потом гляжу: кровь с рук бежит… как ключ, и с пальцев течет. Настя ко мне кинулась, побелела, как платок. Думала, это меня волк, а это кровь из шеи, из теленка. Я и не чуяла, пока с волком тягалась!
— Эх, Танька! Я, наверное, так бы не смогла!
— Ну, не знаю… Да смогла бы! Может, еще умнее как. Я по-дурацки как-то. Надо было сразу орать на него. Очень уж нахальный, вот что меня раззадорило… А теленочек все равно пропал. Жилу он ему порвал, главную.
— А ты, Тань, почему лежишь? — удивилась я, видя, как бойко Таня рассказывает.
— Велят! Пока жар у меня. Порошки пью. — И зашептала: — Это я, пока Настя дома. Она ругается. А когда дома никого, так я бегаю.
Мы замолчали на минутку.
— А ты зачем прибегла? — вдруг спросила она.
— Я-то? Ой, я и забыла! — Я рассказала Тане про веники.
— Да мы так и так каждое лето по веники ходим, — сказала Танька. — И нынче все пойдут.
Я передам нашим. Завтра же!.. А-п! Я уж, наверное, здоровая. На мне быстро заживает. От смеха, — добавила она и захохотала.
Тут пришел Танин отец. И я вдруг вспомнила: Зульфия, плач ее матери, повестка, папа… Танин папа — уже почти старик, седой, сутулый, и хоть лицо его здорового, красновато-коричневого цвета, наверное, его уже на фронт не возьмут. У Тани брат старший в армии уже был, еще до войны. Это да. А отец старый.
— A-а, Даша пришла к подружкам, — сказал дядя Иван. — Заночуешь у нас?
— Конечно! — опередила меня Таня.
— Нет! Нет-нет, ты что? Я домой! Мне не велели, — соврала я. — Я прямо сейчас пойду, пока светло.
А я думала, до завтра. Ну, раз надо…
— Да тебя кормили ли? — спросил дядя Иван.
Таня виновато опустила голову.
Мне прямо стыдно стало: из-за меня еще Тане выговор.
— Ой, да что вы, дядя Иван! Я сытая — во как!
Я отказалась есть: стемнеет скоро. Тогда дядя Иван отхватил от каравая длинный ломоть, густо смазал его маслом и медом, перемешав мед с маслом, чтоб не скатывался с куска, и вручил его мне «на дорожку».
И я побежала назад, объедаясь этим сладостным угощением. С ним не сравнится никакое пирожное. Ломоть был еще чуть теплый, наверное, в обед только высадили хлебы из печки. Зуевы сами пекли, не любили «казенный». На теплом куске масло подтаяло и впиталось в хлеб, а от меда шел такой запах, что скоро надо мной закружились две осы и пикировали на меня, пока я не проглотила последний кусок.