Как раз там, где дорога входила в лес, были самые наши с ней грибные места. Совсем небольшие пятачки вправо и влево от дороги и возле самого края леса, почти по опушке. И вообще-то было много грибов в нашем лесу, но этим первым военным летом грибы будто соревновались, так и лезли наперегонки: и волнушки, и белые, и грузди всяких сортов — сухие и мокрые.
А разноцветные сыроежки мы и не брали… Подосиновики — только самые молодые, у которых красная шляпка не отошла от ножки, а сидит на ней крепко, как колпачок.
— Это к войне грибы идут, — вздыхала бабушка. И, прислонясь к какой-нибудь осине, задумывалась.
А я в такие ее минуты садилась где-нибудь и ждала, пока бабуся кончит думать. Я старалась что-нибудь пристально рассматривать, чтоб не думать про войну.
Вокруг меня бесшумно жил маленький, самый маленький лесной мир — лесная земля. Стебли травы и редких цветов прошивали насквозь бурые палые листья. Молодые ростки приподнимали те из них, что не поддались их нежным остриям; глянцевитые блюдечки копытника держали по росинке, а кое-где новыми заплатками по старому покрову светился первый нынешний лист паданец — желтые зазубренные сердечки, слетевшие с березовых ветвей.
Красно-коричневые каленые муравьи хозяйничали здесь. Они неистово суетились, бестолково карабкаясь по вздыбленному травой павшему листу, переваливая, как через горную вершину, через сухие катыши заячьего помета. А ведь им ничего не стоило обойти сторонкой все эти преграды. Но муравьи шли на штурм, как солдаты. Так я все равно возвращалась к войне. Я невольно взглядывала на бабушку, но она уже вздыхала порывисто (мама говорила, так все сердечники вздыхают — в два приема) и окликала меня.
Я не хотела думать про войну при бабушке, чтобы к ней не перешли мои думы.
«Моя» война была страшнее бабушкиной.
У меня летели самолеты, падали бомбы, а под бомбами среди черных взрывов бежали бойцы и кричали (но крика я никогда не слышала — это было как немое кино).
А бабушка мне говорила, что войну она представляет так: среди чистого поля на жаре под солнцем лежит красноармеец, он ранен, и ему хочется пить. Но некому дать ему воды.
Какая-то очень тихая война была у бабуси. Я ей сказала про это. А она и говорит:
— Зато уж у тебя очень страшно, — и вздохнула.
Поэтому я с тех пор при бабусе о войне даже думать не хотела. Нельзя было расстраивать ее, у нее от этого сердце изнашивалось… А теперь вот не то что просто война, а дядя Ваня…