Конечно, я узнала и их мнение по поводу вымирания пауков и других крупных хищников – оно, в целом, совпадало с тем, что уже озвучил Закари. Пустыню никто из обезьян не пересекал, но они не уставали искать возможности для этого. Псины не любят песок, а без тягловой силы там делать нечего. Отряды из Города Неба заходили очень далеко, но вынуждены были возвращаться, потому что не могли нести с собой такое количество еды и воды, чтобы продолжать путь. Но недавно найденные старые карты остановили и эти экспедиции – судя по всему, пустыня эта простирается до непреодолимой горной гряды, если только та не была разрушена при взрывах, что маловероятно. То есть такое сложное путешествие, скорее всего, не приведет вообще ни к какому результату. Подтверждал эту гипотезу и тот факт, что со стороны пустыни не было замечено никаких миграций животных или птеродактилей. Так что по умолчанию пустыню начали считать единственной однозначной границей нашего мира. В итоге все сосредоточили свое внимание на Большой Реке – там, судя по всему, есть чем поживиться. У меня замирало сердце от мысли, что и я могу стать частью процесса расширения освоенной территории.
Ночевали мы все вместе в одной палатке – тесновато, но вполне разумно. Лето заканчивалось, вызывая снижение ночных температур, хотя днем еще было вполне жарко. Судя по рассказам, путешествия поздней осенью, а тем более зимой, уже намного более сложны и опасны, поэтому потом передвигаться между Городами будут только торговые караваны, да и то гораздо реже, чем сейчас. Не знаю, почему мне так не нравились слова «зима», «снег», «вьюга», ведь я не могла сформировать к ним личного отношения. Наверное, просто заимствовала эмоции из интонации рассказчиков. Осень же была переходным этапом от простого и легкого для выживания лета к суровым тяготам зимы. Впереди были затяжные дожди, в том числе и кислотные, заметное ухудшение погодных условий. Все эти слова я, конечно, слышала еще в детстве, но как и все прочие, не имеющие практического значения в моей старой жизни, они так и оставались до сих пор просто словами, только теперь приобретая смысл.
Ночью я сама прижималась к Кирку, потому что в тесной палатке не было другого выхода, кроме как к кому-то прижиматься. Взвесив все варианты, выбрала его вместо храпящего Сая. Теперь уже не казалось таким уж вопиющим событием уткнуться носом в его грудь или быть ласково завернутой в объятия. Наверное, эта привычка и дала ему повод считать, что я готова на что-то еще. На третью ночь Кирк мягко поцеловал меня в губы перед сном – а я даже вскрикнуть постеснялась, чтобы не привлечь к этому лишнего внимания наших соседей. Удостоверившись в том, что мое смущение перед Тарой и Саем дает ему определенную свободу действий, Кирк целовал меня потом перед сном каждый вечер. И иногда не ограничивался простым касанием. Стыдно признать, но привыкание срабатывало – я теперь просто не могла чувствовать отчетливого отвращения. А когда я перестала пытаться настроить себя на отвращение, то осталось только приятное… Возможно, через несколько дней я даже ждала, когда он это сделает, как обязательный ежевечерний ритуал. И касаться его языка своим уже перестало быть чем-то из ряда вон, а со временем становилось все более волнующим. От тягучей нежности таких поцелуев внизу живота зарождалась приятная истома. Наверное, я даже буду скучать по этому ощущению, если мне когда-нибудь придется засыпать без него. Я никогда не интересовалась, что чувствовал при этом сам Кирк – в палатке для таких неловких вопросов было не место, а днем это вообще казалось чем-то нереальным. Но мне нравились те моменты, когда он начинал тяжело дышать, а потом сам прерывал поцелуй с тихим: «Спи уже», но при этом под моей ладонью его сердце все никак не могло успокоиться. У меня это ощущение вызывало какой-то смутный трепет – чувствовать, что он неспокоен, но пытается этого не выдать. Как птеродактиль, который сдерживается, чтобы не клюнуть, хоть это и противоречит его инстинктам. Теперь даже и не знаю, кто из нас в итоге кого приручал. Я не любила его, во многом не понимала и даже опасалась, но, кажется, в этом чужом мире только он становился мне близким. А еще я начала бояться того, что он воспринимает это совсем иначе.