– Корейка.
– Не важно. Всё равно такая же стерва, как и доча.
– А я ведь не видел, что это ты ее задел, Аскольд.
Андрей и в самом деле не видел, как Аскольд ударил Иришку. Случилось всё под утро, когда он уже, уставший от ничегонеделанья и наблюдения за пьяными толпами, стоял за стойкой и мимоходом смотрел порно в смартфоне. Обслуживать было уже некого – все были мертвецки пьяны. Кто танцевал под техно, кто сидел за столом, обсуждая наболевшее или подпевая под незатейливые песенки. Громче всех рассуждала Ирина Манукада. Откинувшись на спинку стула, покуривая специально принесенный для нее кальян, она начала свой монолог негромко, но постепенно перешла на высокие нотки.
Андрей только помнит слова "мужчина-машина", "я", и "женщина", поскольку именно эти слова Иришка выкрикивала все громче и громче. Остальные слова звучали тише, но усиливалось жестикулирование говорившей.
Когда к ее столику подошел Аскольд, женщина замолкла. Долго смотрела на недовольное оплывшее лицо билдера. Когда он присел напротив нее, она что-то негромко спросила. Аскольд ответил также негромко, но сразу же недобро покосился на бармена.
Андрей сделал вид, что засмотрелся на смартфон. Затем принялся переставлять бутылки местами. Переставив несколько бутылок, он услышал рев Аскольда: "Ты – ка-ка-ду! Птица-говорун! Ты только на подпевочках сидишь!"
Обернувшись, бармен невольно хохотнул: Иришка, которая недавно заявляла, что все мужчины – машины, сидела съежившись и что-то нервно доказывала атлету, теребя пальцами скатерть на столе.
Чтобы Манукада не ощутила себя совсем жалкой, Андрей отвернулся, снова начал возиться с бутылками. И тут же услышал хлесткий шлепок. Неужель Аскольд ударил женщину? Нет, наверное, это отморозки в пляшущей толпе… Но почему резко смолк народ?
Перед тем, как обернуться, бармен услышал, как что-то гулко ударило. Что и требовалось доказать – Аскольд не просто ударил женщину. Он двумя ударами положил Манукаду на пол между стулом и столом. Причем, последний удар был явно в голову и явно хайболлом, который валялся возле Иришки, лежавшей ничком и, видимо, уже без сознания.
– Вот это правильно, – на сером лице качка появились признаки легкой радости. – И никто не видел. А дядя Гуман меня простит. Он ведь на то и Гуман – чтобы прощать. Сейчас надо вот идти к ней, прощения просить. У дуры, – заключил Аскольд. – Спасибо, Андрюшка. Ты сябр.
– Кто-кто?
– Друг. А лавэ все ж возьми. Пожалуйста.
"За дружбу разве платят", – хотел отшутиться бармен, но тут же осекся. Аскольд – еще тот приколист, заберет и потом еще обвинит в прошении отката.