– Валентина, мать вашу! А вы чай не чертовка какая подосланная?
– Скажете вы еще!..
– Фамилия-то у вас странная. Стротуара!
– Так у меня дед был итальянец.
– А где вы в последнее время жили?
– Так вроде здесь всю жизнь жила.
– Ладно-ладно.. Я вот детство в Воркуте провел. Слышала про такой город?
– Слышала-слышала. Холодно там, насколько знаю.
– Да.. – принялся в воспоминания Распупин, – там было и вправду холодно. И душе и телу.
– А душе-то с чего?
– Были поводы. Я как себя помню… мясокомбинат… отец бывало притаскивал что оттуда… прятал за пазуху, да и тащил домой…
– Ну поймите, мало кому когда было сладко..
– А если не удавалось спрятать, то другие оголтелые работники его избивали… видя, что у него что-то торчит из-под одежды.
– Матерь Божья.
– Да.. вот так вот, Валентина. Но зачастую он оставался незамеченным.
– Так и выживали?
– Так и выживали. Правда, в соседний вино-водочный постоянно бегал.. магазин, что был за углом. И, приходя, избивал мать.
– Да.. вижу, жизнь вас изрядно помотала.
– Так не все это еще, Валентина… Мать не смогла терпеть такую жизнь, и, когда мне было пятнадцать лет, повесилась.
– Боже ж ты мой!
– Отец спустя пять лет застрелился.
– Иисус Вифлеемский! И как вы? Что делали потом?
– Честно говоря, не помню. Помню что до того момента отец постоянно доставал бутылку водки, рюмку, вскрикивал «Дания!» и выпивал одну за другой.
– А вы что?
– Мне это казалось бреднями. Но после его кончины, его слова стали приобретать для меня смысл… Вот и все, что следует знать о моем детстве в Воркуте…
– Да.. представляю, как вам тяжело, наверно, было..
– Тяжело не тяжело, но некоторое время мне приходилось питаться ежами.
– Понтифик Преподобный! И как же вы так?
– Поначалу было сложно. Но потом привыкаешь. Мясо у ежей довольно вкусное. Хоть и псиной немного отдает.
Тут вновь наступило молчание.
– Ой. Заговорилась я с вами, Ефим Георгиевич. Мне ведь работать надо! Пойду я, наверно…
– Это… и, Валентина… Купите на меня билет туда…
– Куда? В Воркуту?
– Да. Железнодорожный.
– А как долго не будет вас?
– Время покажет, Валентина. Время покажет….
Переступив порог, Распупин огляделся по сторонам, как будто не узнавая место своего недолгого скита. «Все должно было быть как-то иначе, все требует переработки» – но, не вдаваясь в дальнейшие размышления по этому поводу, он принял единственно верное решение и направился прямиком к спрятавшемуся за фикусом в глубине комнаты глобусу. Путь ему преграждало минное поле пустых и початых бутылок, дюны вырванных неизвестно откуда страниц, отработанные гильзы папирос, и круглый стол, с которого лавиной на пол были ссыпаны различные письма местного, но в основном иностранного происхождения. Не ясно, зачем Распупину потребовался именно круглый стол, ведь никаких совещаний он не проводил – видимо стол остался там еще от прежних хозяев. Преодолев последний редут – резной стул, танковым ежом расположившийся возле стола, Распупин пошаркал немного, посмотрел под ноги – письма. Повсюду на полу были письма и лоскуты старых карт, присыпанные горстками табака. Лидер нагнулся к одной из таких горсток, захватил немного, без труда свернул себе самокрутку из куска копировальной бумаги, и забросил ее за ухо. После пары решительных шагов, он уже стоял у глобуса и внимательно его изучал. Глобус был усыпан маленькими насечками и гвоздями, а в Скандинавию был воткнут эдаких приличных размеров штык-нож. Хитро ухмыльнувшись, Распупин, не задерживаясь, поднял крышку глобуса и вынул из нее нетронутую бутылку. Вслед за ней был вытянут и чистый граненый стакан. Не закрыв глобус, Распупин оперся об него спиной, как о перила и, налив себе водки, обратился взглядом к кабинету, будто свергнутый король в последний раз к своим владениям. В какой-то точке комнаты его взгляд остановился и сам он замер, будто монолит, навечно воткнутый кем-то в монгольские степи на растерзание временам и ветрам.