Я же считаю, что гордиться тут нечем. Выходит, что мой далёкий предок, пращур, чистил навоз в барской конюшне, вылизывал жопу барского коня, что барин его запорол до смерти. Сомнительное, я скажу, удовольствие – иметь пращура, которого барин порол, как скотину.
Нынче стало модно благоговеть над своим родом, гордиться и даже составлять семейные древа. И никому в Угрюмске не хочется происходить из свиного брюха. Только, по-честному если, пращур у нас тут у всех один: это мужик с неумытой рожей, огулявший свою бабу на сеновале и народивший с ней восемь детей, два из каких померли в детстве, два погибли на войне, два надорвались в поле и на заводе, один уехал в Москву и один стал угрюмским начальником по фамилии Сморчков или Поганюк.
Расейский человек не потому «иван, не помнящий родства», что не хочет или не может чего-то помнить, а потому, что помнить ему нечего.
Кумом у нас в семье называли дядь Яшу, бабкина родственника то ли по деду Мите, то ли по Нине Ильиничне – то есть по её родителям. Это я потом уже узнал, что он был крёстным моего отца. Поэтому и кум.
Кроме того, он был дедов закадычный друг и трудно сказать, кто из родни приходил к нам в гости чаще, нежели он. А порой на весь день засядет, и бабка едва его выпроваживала, чтоб шёл домой спать.
Дядя Яша носил картуз с якорем, потому что полжизни проработал на речной пристани на Угрюме. Завхозом, правда, но всё равно – речник: он выдавал рабочим и уборщицам хозинвентарь, а в остальное время покуривал, глядя, как мимо медленно ползут усталые баржи.
Дед ходил к нему на пристань с бидоном пива и меня иногда брал с собой. Бегать мне было не велено, и я тихо грыз таранку, пока они не спеша, за разговором, не опустошали бидон. Тогда языки их делались медленными, как проплывающие мимо баржи, и дядя Яша доставал поллитру. Обратно мы шли в потёмках – дед что-то бубнил себе под нос, а я тащил пустой бидон.
Бабка деду выговаривала за эти пьяные посиделки, а прабабка, ещё когда живая была, чехвостила обоих на чём божий свет стоит, особенно кума, обзывая его «псом шелудивым» и «сатанинским отродьем», так как считала, что первым делом кум спаивает тюфяка-деда, а не дед его.
Но им всё было нипочём, дед с кумом продолжали таскаться друг к другу и приятельствовать так, что не разлей вода. Их нерушимая дружба всё пережила – и бабкины наговоры и выговоры, и прабабкино злобство, и саму прабабку, но неожиданно споткнулась на ровном месте.
Кум постарше деда и вышел на пенсию раньше. Заняться нечем, вот он и повадился в будничные дни ездить на рыбалку, а потом хвалиться перед дедом уловом. То там порыбачит, то сям. И однажды угораздило его поехать на Угмор, хотя рыбы там отродясь не бывало, и все об этом знают.