Я с трудом перебирала ногами. Снег, снег, один снег кругом. Упасть в мягкую перину сбоку от дороги и спать, спать… За чёрными стволами деревьев мелькало костяное и рогатое.
Найдут меня не раньше весны. Никто ведь не знает, что я поехала в Неудобье.
Папа потом говорил, что проснулся не от еле слышного стука в окно – в ту минуту на большее я не была способна – его подбросило, словно кто-то гаркнул в ухо. Должно быть, тот самый бдительный ангел-хранитель.
Через мгновение папа уже втаскивал меня – отяжелевшую, на негнущихся ногах – в дом. Когда он начал растирать мне ступни, я завыла в голос – больно.
– Тебе бы в больницу, – папа был страшно напуган.
– Всё нормально.
Лицо застыло маской – я растирала его рукавом папиной кофты, жадно вдыхая запах жилья. Все тело ныло, как избитое. Папа суетился у печки. Заваривая чай, он опрокинул стакан с кипятком на пол, едва не ошпарив ноги.
Я сидела на табуретке и страшно боялась, что вижу всё это в предсмертном бреду, лёжа в пухлом сугробе на обочине грунтовки, а надо мной склоняется страшная Костяная Морда.
Мама позвонила душным летним вечером – у меня были гости. Я сразу поняла: что-то случилось.
– Я в Неудобье, – произнесла она глухо, и внутри меня всё сдвинулось и задрожало.
– Папа?..
– Папа умер. Я не знаю, что делать… куда звонить… как забирать его отсюда… я ничего не знаю, – и мама разрыдалась.
Он собирался сжигать мусор. Сложил газеты, картонки и обувь в большую бочку. Она была очень старая, эта бочка, валялась за сараем, сколько себя помню. Дно проржавело, и когда папа зажег мусор, полыхнула сухая трава. Огонь побежал по ней к дому, как по бикфордову шнуру.
Папа успел всё потушить. Он просто переволновался и устал. Так устал, что даже до дома не смог дойти – рухнул на лежанку в кузове.
Там его и нашли.
Папа глядел в маленькое окошечко, его лицо разгладилось и даже помолодело. Сгущались сумерки. От кромки леса медленно протягивались белёсые космы лесного морока.
Если открутить барашек совсем немного, на осьмушку оборота, и подставить под редкие капли упаковку от мыла, выйдет тот самый звук.
Тёплая ванна, как камера сенсорной депривации. В детстве, лёжа в горячей воде, Катя представляла, что это гидроодеяло – изобретение будущего. Увлекаясь фантастикой Брэдбери, она много думала о будущем, которое тогда представлялось совсем другим.
…Капли разбиваются о рубероид. На чердаке душно. В прямоугольнике распахнутого окна небо: слева оно лиловое, налитое ливнем, как тёмной венозной кровью, справа – золотистое, истончённое, подсвеченное невидимым солнцем. Струя с водосточного жёлоба, вместо того, чтобы журчать в бочке, бьёт далеко в сад.