Невзирая ни на что, все пятеро детей младшего сына Айгали, с которым жили вместе, учились в казахской школе в Степняке.
А мой второй сын Темырбек, учитель литературы и языка, жил в ауле Сауле, где почиталось все казахское. Поющий аул называли Сауле в народе. Школа была казахская, почти весь аул играл на домбре, и четверо моих внуков тоже пели свои песни. Но вот младшей дочери в этом плане не повезло – она жила и работала в городе Петропавловске. Ее муж, наш зять, учился в русской школе, рос среди русских и плохо знал родной язык, обычаи и традиции казахов. У них росли трое детей, и все они говорили только на русском. Я много раз возмущался этим, говорил откровенно с дочкой и зятем, бывало, метал громы и молнии, но ничего не помогало. Зять и дочь разводили руками и обреченно признавались: «Это веление времени! Мы живем и работаем в русскоязычной среде, и там казахский язык попросту не нужен! Да, понимаем, что надо знать родной язык, беречь культуру, но не знаем, как быть?! Ничего не можем поделать!» О чем говорить дальше? Вот так история, творимая не нами, играла с нами.
Время брало свое, и политика слияния наций засасывала всех. И уговорить многих казахов, живущих в казахском райцентре, отдать своих детей в первый класс казахской школы, стало трудной, даже невыполнимой задачей.
Помню, как мы с директором школы Оспановым и двумя учительницами казахского языка навещали каждый дом, где были дети, собирающиеся в первый класс. Хозяева встречали радушно, по обычаям гостеприимства. Но когда начали объяснять цель нашего визита, они менялись на глазах, их лица становились каменными. Помню, были и душевные беседы с молодыми родителями, и прения, и скандалы. Воспитанные советской школой, обученные на русском языке, обрусевшие молодые папаши и мамаши и слушать не хотели нас. Директор Оспанов, честный коммунист и патриот своего народа, был человеком эмоциональным, и даже на партийно-советских собраниях не очень-то скрывал свою обеспокоенность судьбой родного языка. Он говорил с родителями откровенно, пробуждая в них национальные чувства, и просил, даже требовал, чтобы те отдали своего ребенка в казахскую школу. «Будущее родного языка под угрозой! Ну, будьте людьми, пожертвуйте одного ребенка ради своей нации!» Да, дошли даже до таких разговоров! Но не тут-то было! Одна молодая мамаша заявила нам прямо в лицо: «У казахского языка нет будущего! Скоро все будет только на русском! И не хочу калечить своего ребенка, забивая его голову никому не нужными вещами! Учить своего ребенка где хочу – мое право!» Такой цинизм был похлеще фашистских издевательств в плену и злобных взглядов зеков в Сусумане. Оспанов покраснел от ярости, но сдержался, понимая, что дальнейшая ссора окончательно испортить все. Учительницы тихо вытерли крупные капли слез. Мы молча покинули этот дом, осознавая, что обрусевшие молодые родители – жертвы и плоды колониальной политики империи теперь начали выполнять ту программу, которая была заложена в них – рубить корни своего народа! На нас давило чувство обреченности.