В нашем МСБ был начальник по технике старший лейтенант Гринченко Николай, он с Полтавы. Подошел он ко мне проститься, потому что ночью идут в бой, задержать немцев: «Эскадра хоть Вас всех заберет, если нам не придется». С грустью все это говорил Николай. Сказал, что у него такое предчувствие, что он живет последние часы. И в ту же ночь в бою Николай Гринченко погиб, а долгожданная эскадра за нами все не приходила.
Еще мне хочется рассказать, как погиб Владимир Брицкий, с которым на лодке я подстрелила чайку. Тогда мы еще работали в штольне, шла операция, прибежала ко мне Тамара Литвиненко и говорит, что пришел Вовка Брицкий, хочет с тобой проститься, так как сегодня ночью они идут в бой. Я попросила Тамару, чтобы Вовка подождал, пока закончится операция, и я смогу на 10–15 минут подойти к нему. Но когда я после операции прибежала, Володи уже не было, поскольку у него не было времени меня ждать. Володя оставил мне две красивые, большие красные розы и письмо, в котором он со мной простился. В ту же ночь Владимир Брицкий погиб, а его письмо и подаренные розы я весь плен проносила с собой.
Так вот, под скалами масса людей, в море масса трупов. Трупов столько, что невозможно пройти. С нами под скалами были с чемоданами и жены офицеров, тоже хотели уехать. У нас уже есть нечего, пресной воды нет, перевязывать раненых нечем. Наверху образовалась воронка от бомбы, в ней была пресная вода. Мы ночью поднимались по веревке и пили там воду. Но немцы засекли нас и стали эту воронку обстреливать. Несколько человек так и осталось в этой воронке. Больше мы туда не ходили.
В море было очень много трупов, волны пригоняли их к берегу. Солнце печет, очень хочется пить. Я отошла подальше от трупов, набрала в котелок морской воды, а пить не могу. Какой-то мужчина дает мне сахар: «Расколоти, будет легче пить». Расколотила я тот сахар в котелке с морской водой, напилась, что-то горько-солено-сладкое, меня стошнило. После этой воды я заболела дизентерией.
Однажды кто-то из врачей подошел ко мне и говорит: «Шура, вон в той нише в скалах сидит начальник политотдела нашей дивизии Шафранский. Он тяжело ранен в голову, его нужно перевязать». «Чем же я его перевяжу?» – спрашиваю.
«Набери в котелок морской воды и теми же бинтами и салфетками перевяжешь его, только хорошо отмачивай, у него там лицо, глаза, ему очень больно». Я набрала в котелок воды, увидела Мусю Сулейманову и попросила ее помочь мне. Муся согласилась, и через трупы мы стали пробираться к нише. Кто-то из мужчин нам кричит: «Да становитесь на трупы, им уже не больно, только становитесь на грудь, а не на живот, он мягкий, а грудь твердая». Естественно, на трупы мы не становились. Добрались мы до ниши, я вошла первая, Муся не зашла и я подумала, что она не хочет со мной возиться. У Шафранского была забинтована вся голова, лицо вместе с глазами, он ничего не видел. Повязка вся пропиталась кровью и засохла. Когда я вошла, Шафранский спросил меня: кто вошел, зачем, кто я, как меня зовут, что буду делать. Я назвала ему свою фамилию, имя отчество, сказала, кто я, зачем пришла. Он рассказал, что сам с Ленинграда, а в Ленинграде семья в блокаде, и он о них ничего не знает и очень волнуется. Когда я сняла повязку, все лицо было обожженное и в мелких осколках, лицо опухшее, нос, глаза – все сплылось. Он ничего не видел, глаза не открывались. Те самые окровавленные салфетки я смочила в морской воде, тот самый окровавленный бинт скатала и сделала перевязку. Шафранский очень благодарил меня, что я облегчила ему страдания. Когда я вышла из ниши, то увидела, что Муся Сулейманова лежит убитая, ей осколком снесло череп. Мы уложили ее на плащ-палатку, положили туда два больших камня, чтобы она не всплыла, связали и опустили в море. Когда я вышла из ниши, солнце стояло высоко над горизонтом, и очень пахло трупами, было тяжело дышать.