«Что взъелась? Нашла время отношения выяснять…» Ему было лень думать об их браке. Наскучили эти пылкие сердца. В них было много глупости и мало здравого смысла. Они раздражали, не внушая уважения или светлых чувств. И заканчивали, как правило, в канавах. И не таких видал, а жизнь их здорово ломала. К чему этими глупостями заниматься? Скловский фыркал при заверениях, что «зато они пожили и знали настоящую жизнь и любовь». Он тоже знал, бурная была его молодость, да как-то это не важно было теперь. Все словно очерствело и вымерло, причем началось это еще до войны. Везде были лишь фальшь, деньги и несправедливость. Но самое ужасное, что несправедливость эта была закономерной.
– Не переживай, война кончится, еще поболтаем.
Скловский полагал, что все это она несерьезно, что это просто размолвка из-за истерии неведомого, гнетущего. Странно, конечно, что не цепляется она за него как за спасительный круг, ну да странная она вообще в последнее время. Ничего, никуда не денется. Может, и полезно вдали побыть, он соображать сможет более трезво.
– Ты лишний раз на улицу не выходи, к окнам тоже не подходи без надобности, слышишь? Раз уж вбрело тебе в голову черти что, постарайся побыстрее ее оттуда увести. А там ко мне направляйтесь.
Сказав это, Виктор подумал, так ли Женя ему нужна, но заключил, что она ему жена и он обязан о ней заботиться, тем более она такая непрактичная. Женя не понимала, зачем ей к нему направляться, если Ленинград она придумала, чтобы развязать с мужем. И отвечать на его письма не собиралась.
Далее шло неловкое разъединяющее молчание, треск поездов, тьма и захламленность душных от немытых тел и продуваемых вагонов. Женя прекрасно знала, что война обрубает связи, что могут они не свидеться, даже если минует их смерть, не отыскать друг друга… Но сознание этого не удручало.
Вот так, исполнены любви,
из-за кольца, из тьмы разлуки
друзья твердили нам: «Живи!»,
друзья протягивали руки.
Оледеневшие, в огне,
в крови, пронизанные светом,
они вручили вам и мне
единой жизни эстафету.
Ольга Берггольц
По насыщенной холодом земле распластывался дым. Конвульсия осени переросла в сухой обдирающий холод. Заваливал, коля, законный снег, наляпывался на безмолвные крыши. Эта зима не была ни благородной, ни благодатной. Отовсюду пахло холодом. Окна плесенью загрызал мороз.
Шел январь 1942 года. Вокруг стонал и рассыпался блокадный Ленинград.
Жемчужины минувшего декабря рассыпались, никакой красоты зима не внушала, она была отвратительна своим искристым снегом. Радостное солнце мороза восставало из дебрей горизонта предательством. Лучи его поутру заползали, крадучись, в окна. Скупые зимние закаты превратились в нестерпимое зрелище. Потому что без солнца холод становился нестерпимым. Женя приходила домой, чувствуя, как щеки кровоточат. А в пустынной квартире призраков, преодолев желания, приходилось ложиться спать. В валенках и верхней одежде. Холод забирался под наваленные одеяла, которые не помогали, и его мучительное не отгоняемое присутствие сопровождало до утра. Порой измученному сознанию удавалось отключиться, и дрема, когда смертельная стужа уже не ощущалась, была блаженна. Скоро с таким режимом Женя начала слабеть, и все чаще задумывалась, что когда-нибудь просто не проснется.