По сравнению с предвоенным периодом цены возросли в пятнадцать раз. Обесценившиеся деньги в обороте почти не ходили, процветала натуральная торговля. Некоторые семьи, у которых не было огорода и родных, чтобы помочь, испытывали умопомрачительную нужду. В больницы не военных не брали, оставляли умирать дома. В специальных местах можно было выменять семейные реликвии на горсть еды, но Жене нечего было предложить ростовщикам.
Под утро перед отправкой на завод Женю охватывала мерцающая глубина полудремы. Было так хорошо, что мысли о пробуждении рассматривались как преступление. Но нужно было вновь становиться за производство. С недосыпом, недоеданием, скрытыми заболеваниями, на которые внимание не обращалось до тех пор, пока не становилось слишком поздно, петербуржцы текли на работу, как заведенные, оставив мысль только о ней в предательском мозгу, готовом пуститься в сентиментальные рассусоливания «как было до войны».
Как-то после тяжелой рабочей смены Женя доползла до квартиры. Спину ломило так, что, того и гляди, разорвало бы пополам. Шагнув в комнату вот уже несколько дней не встающей бабушки, Женя по привычке испытала порыв истерии и отчаяния. Но потребность выговориться пересилила страх и нежелание принять скорую потерю. Женя села на давно не выбиваемый половик (к чему было тратить драгоценный остаток сил, энергию, тлеющую пока в тканях и мышцах, на бесполезное с точки зрения выживание занятие?) и начала потихоньку рассказывать о жизни, о переживаниях, мыслях по поводу всего происходящего. Она испытывала истовую потребность выговориться своим трескучим тоном, остаться хотя бы в чьей-то памяти. Для дневника не было ни сил, ни бумаги – все книги и стулья сгорели в печке, чтобы хоть как-то обогреться одной из самых лютых зим двадцатого века.
– Я люблю мужчин несмотря ни на что. Не все ведь одинаковые… Так может лишь сам по себе ограниченный человек судить. Мужской мир самоутверждения, самоуверенности прекрасен, – начала она свою нежданную исповедь. – Они не довольствуются малым. По крайней мере, те, кто чего-то добивается. Что бы они из себя не представляли, это у них не отнимешь. Эмансипе у нас в стране все и никто. У нас есть право голоса и нет элементарной свободы. Есть право работать, параллельно тяня хозяйство и детей, от которых нужно регулярно избавляться, потому что власти не позаботилась о своих гражданах, продавая хотя бы нужные книги… Знаешь, я власть ненавижу, а не соотечественников. Их же жалеть надо, что оказались со мной в этой топке. Черт возьми, ни раньше никто на самом деле не думал о людях, ни теперь… Да и в будущем, верно. Удел русский таков, что ли? Наваждение какое-то… Неужели так всегда будет? Годы и годы глупой власти ничтожеств… или тиранов. Когда, скажи, когда кому было хорошо в нашей стране? Из огня да в полымя мы кинулись. Религия, политика… пустой звук, а сколько людей калечат из-за них свои жизни! Свобода не в том, чтобы принимать другую религию, а в том, чтобы вовсе от нее отречься. Коммунизм – та же религия с тем же набором, забивающим разум, он равен православию. Кто-то может возразить, что религия порой спасает… Но к спасению и общению с понимающими людьми можно прийти, минуя ее.