Хотя он оказывается к ним спиной, они оба склоняют перед ним шляпы, прежде чем повернуться и уйти.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, когда подходит ко мне. Его хмурый взгляд говорит мне, что он не одобряет мой план.
— Ужасно, но жить буду. Уже не терпится вернуться домой и принять душ. Вот, ты оставил это в палате. — Я протягиваю ему экземпляр книги «В поисках утраченного времени», которую схватила на выходе, но Лиам отрицательно качает головой.
— Оставь себе.
— Я не знаю французский.
— Еще нет.
Он говорит это так, словно пророчит мне миллион поездок в Париж в светлом будущем. Эх, знал бы он, что я никогда не выезжала за пределы Соединенных Штатов...
Он берет меня под локоть и мягко ведет к лифтам в конце коридора.
Часы на стене у сестринского поста показывают четверть первого ночи. По отвисшей челюсти, которую медсестра средних лет бросает на Лиама, когда мы проходим мимо, я понимаю, что ее трусики только что промокли.
— Разве нам не нужно дать им знать, что я ухожу? Дать мне рекомендации и все такое?
— Нет.
Разумеется, нет. Он ни на что не спрашивает разрешения.
— А как же мои обезболивающие?
— Все под контролем.
Я смотрю на его пустые руки и плоские карманы. Его костюм скроен настолько идеально и так хорошо на нем сидит, что можно было бы увидеть очертания скрепки, но никакие выпуклости не омрачают гладкие контуры его одежды.
Кроме той, что у него между ног (на которую я старательно не смотрю).
— Боюсь спросить, где же ты спрятал пузырек.
Он косо на меня смотрит. Мне казалось, это должно его развеселить, но вместо этого он испепеляет меня взглядом.
Этот человек ничего не может с собой поделать. Его настройки по умолчанию — бушующий ад. Даже когда он пытается быть осмотрительным, жар раскатывается от него волнами.
Мы молча спускаемся в лифте на первый этаж, молча идем к выходу, молча он помогает мне сесть в черный «Кадиллак-Эскалейд», ожидающий нас у обочины.
Только когда мы отъезжаем от больницы, он обращается к своему водителю... на иностранном языке.
Водитель — симпатичный тридцатилетний парень с плечами полузащитника, черными волосами и пронзительно-синими, как сосульки, глазами — смотрит на меня в зеркало заднего вида, прежде чем пробормотать ответ на том же языке.
Либо он страдает серьезным случаем застывшей скуки на лице, либо я ему не нравлюсь. Энергетика от него такая же холодная, как и его глаза.
Когда он снова переводит взгляд на дорогу, я чувствую себя кроликом, выпущенным из капкана.
Я обращаю свое внимание на туманную ночь за окном.
— Это был гэльский?
— Да, — тихо отвечает Лиам. — Но мы называем его просто ирландским. — Следующая пауза кажется тягостной. — Знаешь его?