Рене не мог скрыть своего беспокойства за Марту, хотя совсем недавно все опасались за его собственное здоровье. «Она больна по-настоящему», – сказал он мне серьезно, потом умолк, призадумался. «А я якобы болен», – закончил он фразу и еле заметно, красноречиво взмахнул рукой; жест был грациозен, как листопад. Позднее Марта сказала с улыбкой, что это не так – что и Рене тоже какое-то время хворал.
Спустя несколько лет, из-за еще одного инсульта, его речь стала косноязычной и невнятной. Мне вспомнились визиты доктора Георга Фридриха Карла Мюллера к Гёльдерлину и отчужденность некоммуникабельного поэта. «С ним нельзя было молвить ни одного осмысленного слова… Я приходил еще несколько раз, но с каждым разом состояние больного, по-видимому, ухудшалось, а его речи становились все непонятнее. <…> Его речь – звучала она, словно немецкий, перемешанный с греческим и латынью, – стало невозможно уразуметь». Однако Жирар, несомненно, сохранял здравый рассудок и словом или красноречивым жестом изящной руки сигнализировал, что все понимает, хоть и не в состоянии участвовать в разговоре.
Ко всему этому Жирар относился с обычным невозмутимым спокойствием, все чаще «выключаясь» из разговоров. Но спустя месяц-другой его речь мало-помалу снова стала внятной. Помню, в конце июня 2014 года он заметно оживился, когда я спросила о милом его сердцу Гёльдерлине и пробудила тем самым воспоминания о его поездке в Германию, когда в 2006 году его удостоили премии доктора Леопольда Лукаса, вручаемой Тюбингенским университетом. Жирары жили на набережной Неккера – эта река течет мимо башни, где поэт провел последние десятилетия жизни. Неужели никто, кроме меня, не видел здесь параллели с последними годами самого Жирара, когда возраст и болезнь мало-помалу принуждали его к жизни в изоляции? Иногда мне казалось, что это наглядная демонстрация его текстов о немецком поэте, а также нечто вроде отпечатка, который они оставили в его собственной жизни.
Вопросы, занимавшие его на закате дней, содержание его последней книги – все это сделало его мишенью типичного пренебрежения; в некоторых кругах книгу безапелляционно отвергли за одно лишь то, что в ней отражено эсхатологическое мировоззрение. Но пренебрежительное отношение к ней сохранится лишь в том случае, если наблюдения Жирара не подтвердятся. За прошедшее время многие пассажи из «Завершить Клаузевица» оказались на удивление пророческими. Что, если мы и вправду застряли меж двух миров – старым миром насилия и новым миром всепрощения, миром без ответных ударов, который для нас кажется недостижимым? Что, если вся наша жизнь проходит в длинном «зале ожидания», где мы коротаем время до рождения нового мира? Я задала этот вопрос Жирару, но он ответил уклончиво. Я сделала вторую попытку: