— И именно в этот момент он познакомился с моей матерью. Так?
— Да. На практике в суде они познакомились. Твоя мама тоже оканчивала юридический факультет, хоть ни дня и не работала по профессии потом.
— Это же подло! Вам было больно, одиноко, а он вместо поддержки, завёл новые отношения.
— Мужчины устроены иначе.
— Не оправдывайте его. Вы ещё скажите, что сами во всём виноваты.
— В измене всегда виноваты оба. Я не подпускала его к себе месяцами, закрывалась в комнате на щеколду, и ему приходилось спать на диване в гостевой комнате. Господи, ему не было ещё и двадцати пяти, — она делает несколько глотков вина, чтобы убрать спазм в горле. — Дома постоянные мои слезы и молчание, а там веселая и беззаботная Люба.
— Как вы узнали о них?
— Нашлись доброжелатели, открыли глаза. Даже фотографию показали, на которой он стоял у родильного отделения с тобою на руках.
— И вы простили?
— Нет. Я ушла от него. Забрала Егора и уехала к родителям. Он приехал за мной через неделю. Тогда он рассказал мне честно о ней, о тебе. Попросил вернуться домой, Егору нужно было идти в школу, первый класс. Он оставил нам квартиру, а сам переехал к вам.
— Я плохо помню то время.
— Первые полгода, я жила, как в тумане. Плакала всё время, очень похудела. Даже покончить с собой пыталась, Егор помешал. Вернулся раньше из школы, уроки отменили. Он тогда так на меня осуждающе посмотрел, что я до сих пор вздрагиваю, как вспоминаю этот момент. Он ничего не сказал, только взглянул, подошел, вытащил из рук папину бритву и обнял. Мы долго так сидели обнявшись. Мой мальчик очень рано повзрослел, мне кажется, что у него вообще не было детства. А потом к нам приехал мой свёкр. У него обнаружили онкологическое заболевание, и он решил последние свои дни провести со мной и внуком. К Диме он не поехал, не принял твою мать. После этой истории отношения у них стали очень натянутыми. Михаил Егорович был однолюбом, и походы налево своего сына не одобрил. Дима только однажды приезжал к нему, они очень сильно поругались, и отец запретил ему переступать порог дома, пока он жив. Так мы прожили ещё пять месяцев. Днем я хлопотала по дому, занималась сыном, ухаживала за свёкром, а ночами плакала от одиночества в подушку. В одну из таких ночей, он вошёл ко мне. Обнял и сказал: — «Хватит. Пора возвращать его домой». Я возмутилась, сказала, что не прощу, а он улыбнулся и назвал меня дурехой, — женщина очень тепло улыбнулась, вспоминая этого мужчину. — А потом вдруг стал очень серьезным, что у меня по спине мурашки побежали. В глаза смотрит и руку мою не отпускает. Я его слова на всю жизнь запомнила: «Слушай мой наказ, дочка. Когда я помру, он приедет. Один. Я так распорядился. Девки этой на могиле моей не быть. Приди к нему ночью. Поплачете, погорюете, утешь, приголубь». Я опешила от его предсмертного наказа. Говорю: «Пап, да вы о чем меня просите? Стыдно же чужому мужчине себя предлагать!», — Надежда стирает накатившую слезу. — А он: «Разве он тебе чужой? Женаты вы. Законная ты для него». Я плачу и шепчу: «У него ребенок там». А он: «А у тебя ребенка нет? Стыдно ей. Не тебе стыдится — то надо, не ты в чужую постель залезла и мужика от семьи и сына отвадила. Дура она, что запрещает ему с сыном общаться, а ты мудрой будь. Даже если невыносимо будет, стисни зубы, поплачь в одиночку, но никогда, запомни, никогда не вставай между ним и детьми, не заставляй делать выбор, ни между этой девочкой и тобой, и уж тем более между детьми. Родные они, брат и сестра. Сделай так, чтобы знались они».