Ее губы дернулись не один раз, а дважды, прежде чем расплыться в мягкой улыбке.
– Можешь объяснить мне, почему мы едем в Чарльстон?
Честно говоря, я и сам не знаю, зачем это делаю.
– Ты увидишь, когда мы туда доберемся, – солгал я. – А пока я думаю, было бы хорошо поговорить.
– О? О чем? – Она выпрямилась, ее глаза расширились от любопытства.
– Нашего ужина в закусочной было недостаточно, чтобы наверстать упущенное за пять лет.
– Ну и кто же в этом виноват? – проворчала она.
Я сглотнул, делая глубокий вдох, чтобы замедлить биение сердца.
– Было бы проще, если бы ты была непредвзята, хорошо? Я знаю, что ты злишься на меня и, боже, да, я заслуживаю этого. Но, пожалуйста, просто выслушай меня, прежде чем делать поспешные выводы – Я вздохнул и покачал головой.
Я так испортил наши отношения и понимал, что их уже не исправить. Но мне нужно было попытаться.
– Ладно. Я слушаю, – коротко ответила она.
На мгновение воцарилась тишина, и я был уверен, что она чувствует разочарование, исходящее от меня. Я хотел послушать, как она говорит. Хватит с меня мыслей, страхов и неуверенности. Рокки всегда помогала мне чувствовать себя лучше. Я хотел услышать ее голос и запомнить каждое слово.
– Ну, я надеялся, что ты будешь первой, – признался я.
– Я? Я не та, кто должен объяснится.
– Пожалуйста, – я практически умолял, но мне было все равно.
– О чем вообще я должна говорить?
– Давай начнем с самого начала.
– Например? – Она подняла бровь и поджала губы.
Я задумался на мгновение и понял, что у меня в голове все еще остался один жгучий вопрос.
– Например, почему ты изменилась?
– Я не...
Я прервал ее.
– Возможно, ты этого не видишь. Черт, Стефани, вероятно, тоже. Вы двое так плотно завернуты в кокон, которым является Бэтл-Фоллс, что обе не понимаете, что ты стала такой испуганной, нервной. Где девушка, которая была за веселье? Моя цыпочка для гулянок.
– Не называй меня цыпочкой. Я не животное.
– Вот именно. Вот тот пыл, по которому я скучал.
Она не отвечала какое-то время. Вдруг ее нижняя губа задрожала, и мне захотелось ударить себя в живот. Я все-таки это сделал. Я заставил ее плакать.
Я был засранцем.
– Я больше не рисую, – внезапно выпалила она.
– Что? Почему? – Я совершенно не ожидал, что разговор пойдет в этом направлении.
Она неловко заломила руки и глубоко вздохнула. Во мне бушевала внутренняя борьба между совестью и любопытством. Я хотел избавить ее от боли и сказать, что ей не нужно мне ничего говорить. Но любопытство взяло верх, и я снова почувствовал себя эгоистичным ублюдком, каким был всегда.
– В старших классах я была... храбрее. – Ее голос звучал кротко, как у ребенка, признающего что-то плохое. – Я еще не испытала, каким подлым может быть мир, и из-за этого я была самой собой и чувствовала себя нормально.