После похорон Клементины наш дом выдержал столько визитов, сколько не было и за все те месяцы, что мы прожили в нем с Герцогом и Августом. Ко мне шли бесконечным потоком знакомые и незнакомые люди, и было всякий раз страшно принимать их, следить за своим французским, манерами, движениями, строго соблюдать все правила и приличия, контролировать себя. Кроме того, я никогда не отличалась особой общительностью, поэтому вести разговоры с незнакомыми людьми, да еще и на старофранцузском было нелегко.
Спасала Катя: она выходила к гостям с самой естественной из всех улыбок, с легкостью уводила темы разговора от опасных подробностей и вопросов, легко намекала гостям, что им уже пора уходить. Я смотрела на нее, и хотелось крикнуть ей: «Верю, верю!»
Катрин Уилфрид оказалась такой милой, душевной и общительной, что дамы были от нее без ума. Они наперебой обсуждали с ней моды, сплетни, новости, а донна Анна в это время могла передохнуть и собраться с мыслями, пока внимание гостей вновь не переходило на нее. Донна Анна носила траур по сестре, поэтому не посещала приемы и праздники при дворе, но это не мешало ей быть в центре событий. Моя персона стала второй по обсуждаемости после короля, и – не на это ли рассчитывал Герцог? – король как-то раз пригласил меня к себе. Я шла к королю под руку с графом де ла Маршем, который вызвался сопровождать меня, и чувствовала, что вот-вот потеряю сознание от напряжения.
Фигура короля всегда казалась мне особенной: в моем представлении, то был человек недоступный для простых смертных, надменный, властолюбивый и строгий, тонкий интриган и опытный политик. Но, узнав поближе Людовика ІХ, я поняла, что он совершенно другой. Наш разговор больше был похож на непринужденную болтовню двух знакомых, хотя при этом мы строго соблюдали все надлежащие для подобного случая правила. Разве что одно удивило: король посадил меня в кресло напротив и, разговаривая, не смотрел свысока, а даже немного наклонялся, словно заглядывая в глаза. Я несколько раз умолкала, удивленная подобным движением монарха. Он вызвал меня, чтобы поговорить о разводе, слух о котором, вместе с остальными сплетнями о донне, дошел и до него. Король стремился разубедить меня, говорил, что брак, одобренный в церкви, закреплялся на небе и сохранялся до конца жизни, на что я, намекая на неверность мужа, отвечала, что подобные браки должны сохраняться и в душе супругов, если же один из них неверен, а пыл другого остыл, то сохранение брака было бы дважды лицемерием, а это грех. Людовик пристально изучал меня во время разговора, и под конец даже стало казаться, что вся беседа – это часть некоего допроса, в результате которого он должен вынести свое суждение обо мне.