– Она бездонна, Алиса. Думаю, именно так и выглядит Ад.
– Что за разговоры к ночи! – воскликнула княжна по-французски.
Она вновь стала центром нашей компании, удивительно удачно выбрав темой разговора модернизацию. И, высказываясь о единственном тракторе на всю губернию, аккуратно вовлекла в беседу племянника.
– А я ведь вспомнил вас, Мария, – наклонился ко мне Толстой.
Я посмотрела на него.
Граф не вызывал опасений, не давил властностью как Дмитрий, не был породист как Одоевский. Стройный, круглолицый, даже немного женственный, он вызывал ассоциации со щенком спаниеля. Только щенок этот при желании мог откусить тебе руку.
Пятый. Незаметный, неизменно улыбающийся. Чеширский кот.
– Поделитесь? – произнесла я.
Я не помнила его среди гостей отца. Не помнила, чтобы мы виделись у кого-то другого, в той, прежней жизни. Совершенно точно не встречала я его и в Департаменте. Пожалуй, его ответ был интересен мне.
– Я видел вас на фотокарточках.
– Фотокарточках? – я нахмурилась.
– Да. Фотокарточках. Я дружен с Николаем Денских. Ваша фотография до сих пор стоит в гостевой комнате. Еще с тех самых времен, когда спальню эту занимала его сестра.
– Вы наблюдательны, граф, – заметила я.
– Нет, – небрежно отмахнулся он. – Это целая драма. Городской особняк Денских два года назад перешел к Николя. Он рассорился с сестрой, и отказался пускать её в дом. Личные вещи он отправил Анастасии с посыльным. Фотография оказалась забыта на той самой тумбочке.
– Действительно. Драма, – я кивнула.
Значит, увлечение Насти не нашло поддержки у брата… а ведь они были близки.
– Нет, драма не в этом, – тихо хохотнул Толстой. – Она стучала брату в окно, требуя вернуть это фото. Я как раз гостил у Николя, и скажу я вам, это было достойно кино!
– Могу представить, – сухо заметила я.
Ту фотографию я делала в ателье. Так распорядился Алексей. Родители, конечно, не смели перечить. Почему фотограф сделал два кадра? Наверное, случайно. И Настя, которая была тогда со мной, попросила подарить ей одну.
– Ты тут такая хмурая, – заметила она, – вложу в книжку по вязанию.
– Зачем? – удивилась я.
Она нежно провела по моему изображению, зажмурилась и ответила:
– Стану я лениться, отложу недовязанный носок, а ты на меня сурово посмотришь, мол, Настя, как тебе не стыдно? И я довяжу.
– Железно, – согласилась с озвученным доводом и попросила у фотографа перо.
«Любимой Настеньке, на добрую память», – надписала я на обороте. Поставила год, размашисто расписалась. Настя кивнула, а потом ненадолго замерла, читая подпись.
– Что-то не так? – спросила я, кутаясь в мамин платок.