В ночь под Юрьев день[1] метель особенно свирепствовала, била в затворенные ставни, завывала диким зверем, скребла ледяными когтями по бревенчатым стенам. Настасья, свернувшись калачиком под тяжелым одеялом, пыталась уснуть. Сон привычно не шел. «А если вся зима будет такой? Он же не сможет вернуться назад, даже если царь примет дары и отпустит с миром. Разве можно прорваться через такую пургу? Да и заблудиться не мудрено».
Рядом в обнимку сопели Прасковья с Ивашкой. Вместе в такой мороз теплее. Мерное дыхание детей постепенно расслабило и Настасью, она положила голову на подушку и прикрыла очи.
Вместо мертвого яблоневого сада, привиделись отяжеленные плодами деревья и жаркое лето. Настасья привычно побрела меж стволов. Вот оно яблоко, подаренное мужем, целехонькое, висит на ветке. Настасья сорвала свой подарок, откусила. Вкус только не чувствуется, и тяжести ладонь не ощущает, во сне все невесомо зыбкое, даже яблоки. Между деревьями мелькнула зеленая свитка. Всеволод! Настасья побежала, окликнула. Но нет, это не он… это… отец, ее родной отец. Черноволосый гордый красавец с хищным профилем. А ноги-то босы, сапог нет, ступни утопают в зеленой траве.
— Я молилась за тебя, как и обещала, — поспешила оправдаться дочь.
— Благодарствую, — шорохом сухих листьев отозвался голос.
— Худо тебе? — робко спросила она.
— Не об том сейчас, — махнул он рукой, — скоро с матерью свидишься.
— Как с матерью?! — схватилась за шершавый ствол Настасья. — Она же померла. Я умру?! Меня убьют?
— Я любил ее, правда любил. Ты ей передай то.
— Я не хочу, — кинулась к нему Настасья. — Мне рано! Мне надо мужа дождаться, он сопьется без меня, сгинет, а Иваша, а Прасковья? Мне нельзя туда. Слышишь?!
Но отец ускользал от нее, таял в лучах заката. Утро? Утро!
Морозное утро заглядывало в щель ставень. Ни Ивана, ни Прасковьи на лежанке уж не было.
— Эй?! — почти истерично крикнула в пустоту стен Настасья, нервно озираясь по сторонам. — Эй!!!
В ложницу поспешно влетела Маланья.
— А где княжич с княжной? — разволновалась княгиня.
— Пробудились уж давно, да Ненила им тебя, княгинюшка, будить не велела. Слышала, что ты полночи вздыхала, сказала — пусть хоть под утро поспит.
— Хорошо, ступай.
Настасья пробежалась по ворсу мягкого половичка, отворила ставни, распахнула настежь маленькое оконце. Слепящий солнечный свет высекал яркие искры из наметенных за ночь снежных холмов, бил по привыкшим к полумраку глазам. Настасья болезненно зажмурилась. Вот о такой зиме она мечтала — яркой, нарядной, праздничной.
«Я еще побарахтаюсь, мне еще рано», — упрямо вымолвили губы, глотая холодный воздух.