Я откинулась на сиденье и закрыла глаза, стараясь ровно дышать под знакомый шум двигателя. Так казалось, что все по-старому, но навязчивый пряный аромат, которым тут было пропитано, кажется, все вокруг, не давал забыться. Я не сразу заметила, что мы летели уже над зоной оазисов. Вскоре показались городские крыши. Но я не смотрела — от мелькания становилось совсем невыносимо. Меня бросало в жар, я обливалась потом и все время облизывала пересохшие губы, мечтая о кислой воде со льдом. Несмотря ни на что. Сейчас — только об этом.
Эркар, наконец, причалил, и гул прекратился. Я услышала щелчок, и с моей стороны открылась дверца. Ее придерживала девушка, смиренно склонившая темноволосую голову, украшенную тонким золотым ободком. Не красавица, не дурнушка. Судя по всему, это кто-то из обслуги. Мне не оставалось ничего, кроме как выйти на площадку с мозаичным полом. Это был парковочный козырек — просторный открытый балкон, наполовину обнесенный резными каменными перилами. Масабих-раиса толкнула меня в спину:
— Не стой столбом, ятараф.
Ятараф… вероятно, от слова «ятарифу» — допускать. Возможно, что-то вроде «допущенная». Или «та, которой позволено». Позволено что — мять простыни их эмира? Внутри вместе с тошнотой поднималось что-то злое, непрошенное, что заставляло сжать кулаки. Я позволю себе это, когда останусь одна. Хотя, здесь следовало бы поставить вопрос иначе: если останусь одна.
Масабих-раиса протиснулась вперед и вошла в широкие двери с резными, будто проеденными жуками створами, у которых склонили головы двое мужчин в одинаковых кафтанах и тюрбанах. Это не спады. Неужели евнухи? Здесь должны быть евнухи. Сложно было вообразить, что в наше время где-то действительно есть евнухи. Я семенила следом, не решаясь поднять чиммет — вдруг не позволено. Совсем не хотелось нарываться лишний раз. По крайней мере, пока. Мы проходили гулкими галереями, уютными внутренними двориками, в которые смотрели маленькие окна, забранные узорными золочеными решетками, спускались и поднимались по лестницам. Вышли на галерею и остановились у расписных дверей. Служанка распахнула створы и Масабих-раиса вошла в душную комнату.
Здесь все было как в обучающих фильмах. Это называлось в Альянсе классическим тахильским интерьером. Низкие диваны, заваленные подушками, круглый столик с росписью эмалью, причудливые светильники цветного стекла, неизменные подсвечники и массивные напольные канделябры с восковыми свечами. Будто дикари впрямь намеревались их жечь. Много ткани, много вонючего темного дерева. Никаких блуждающих ламп, ни панорамных окон, ни единого коммуникатора на энергетической стойке. Здесь не было ничего из моей жизни, ни единой вещи. Будто они хотели единым махом отсечь ее, замуровав меня в этой дикой древности. Мне на мгновение показалось, будто мой рот и нос заклеили липкой лентой, которой заматывают багажные коробки. Да и саму меня смотали по рукам и ногам. Стало нечем дышать. Я судорожно хрипела, сотрясаясь всем телом чувствуя, как слабеют ноги. Я задыхалась от запахов, умирала в глухой черной чадре. Перед глазами замелькали серебристые пылинки, и все подернулось темнотой.