Масабих нахмурилась, увидев у меня на шее кулон:
— Что это, ятараф? Символ твоего бога?
Я поспешно покачала головой и прикрыла кулон ладонью:
— Нет, Масабих-раиса. Просто украшение. Память об отце.
Во взгляде толстухи читалось неодобрение, но она, к счастью, не стала настаивать. Вероятно, боялась добавить мне переживаний, которые отразятся на здоровье.
За плотными занавесками в нише, напоминающей альков, в который вели несколько широких каменных ступеней, стояла высокая кровать. Меня обложили подушками, укрыли ноги одеялом.
Эта забота была невыносима, отвратительна. Хотелось закричать, расшвырять все вокруг. Я хотела только одного — чтобы все ушли, оставили меня одну, но когда девушки вышли, Шафия осталась и, судя по всему, собиралась располагаться на тахте в углу комнаты, чтобы находиться при мне неотлучно.
Масабих встала у кровати и внимательно всматривалась в мое лицо. С такой неподдельной сосредоточенностью, что я буквально чувствовала этот скребущий взгляд.
— Что ты любишь есть, ятараф? Только скажи, и на кухне приготовят все, что пожелаешь.
Знала бы эта дура, что здесь любой кусок встанет мне поперек горла. Но я должна быть любезной. И сдохнуть с голоду я вовсе не намеревалась. Я сглотнула ком в горле и посмотрела в ее лицо:
— Стейк из телятины, Масабих-раиса. Лед и воду с лимоном. А еще лучше — водки.
49
Водки, конечно, мне не принесли. Да я и сомневалась, что Масабих-раиса правильно поняла. В тахве существовало лишь одно слово, обозначающее все спиртосодержащие напитки, независимо от вида — мамну. Запретный. Но этих мамну в языке было так много, что порой становилось совершенно непонятно, как они их употребляют, и понимают, о чем именно идет речь. Смотреть на лица чужих женщин — тоже мамну.
Стейк, точнее, то, что они назвали стейком, было отвратительно. Странное обваленное в корице мясо с тоннами острых специй, от которых жгло рот. Что угодно — только не стейк. Остро-сладкое, прожаренное или протушенное до такого состояния, что разваливалось на волокна и чем-то даже напоминало консерву. Но я съела все без остатка, закусывая пшеничной лепешкой, судя по подпалинам, приготовленной на открытом огне. Она пахла костром и напоминала о детстве, когда мы с папой вечерами сидели на берегу Стеклянного моря и запекали картошку. Прямо на песке. Слушали треск поленьев, гудение огня, шум прибоя. Нам тогда было очень хорошо вдвоем.
Все время, пока я ела, Масабих-раиса сидела в отдалении на тахте и внимательно смотрела. Будто впрямь боялась, что попробую уморить себя голодом. Интересно, что ей будет, если со мной что-то случится? Она здесь важная тетка. Я уже ненавидела ее, хоть она сама, по большому счету, не сделала мне ровным счетом ничего. Всего лишь выполняла приказы своего господина и, судя по всему, просто не допускала, что может ослушаться или возразить.