— Я не мог оставить умирать человека в пустыне, — он что-то налил в маленький металлический стакан, с наслаждением хлебнул.
— Это не человек — это женщина! Чужестранка! Муж мой, неужто Всевышний отнял у тебя глаза. Эта женщина из дворца. Неужели не понимаешь? Видно, и тахве не знает. Мамну! Мамну!
Мерджан вновь отхлебнул, поставил стакан на низкий столик:
— Понимаю, Айя, — он опустил голову, — все понимаю. Но и бросить не мог.
— Мало тебе. Все мало! Всевышнего искушаешь, — голос полетел гортанно, напевно, как молитва. Она поднялась, села возле Мерджана: — Отдохни, бери варшана и поезжай в Ашамун-Сиде. Заклинаю тебя. Верни ее во дворец, нимат альжана!
Айя поглаживала его руку, а тот лишь сокрушенно кивал, признавая правоту.
Я подалась вперед, поджав ноги:
— Умоляю, не возвращайте меня во дворец. Нимат альжана. Меня казнят. Нимат альжана!
Оба вздрогнули, переглянулись. Айя подскочила, села рядом со мной:
— Тахве знаешь?
Я кивнула.
Она поджала губы:
— Ну же! Говори! Кто такая? Откуда?
Я сглотнула:
— Меня зовут Мелисса. Я подданная Альянса. Меня похитил аль-Зарах. Я сбежала из Ашамун-Сиде.
Врать было бессмысленно. Мое лицо, моя кожа, мои волосы говорили красноречивее слов. Вранье могло только оскорбить, окончательно отвратить этих людей. Вранье — это недоверие.
Айя прикрыла рот ладонью, скорбно звякнули браслеты:
— Значит, тебя ищут.
Я кивнула:
— Скорее всего.
Она обернулась к мужу:
— Эта женщина должна уйти. Дай ей воды и пусть идет, — голос срывался на высоких визгливых нотах. — Слышишь? Немедленно пусть идет!
Я снова кивнула: она права, во всем права. Если меня найдут у них, наверняка ничем хорошим это не закончится. Эти люди не должны рисковать из-за меня. Спасибо уже за то, что Мерджан не позволил мне умереть от жажды.
Мерджан-саед налил в стакан из серебряного кувшина с тонким изящным носиком, похожим на хоботок бабочки, подошел и молча протянул мне. Я вдохнула запах — чай. Крепкий горячий чай. Жадно припала губами, ощущая, как обжигающий ароматный напиток наполняет рот.
— Как ты прошла по пустыне такое расстояние, алязи?
Я опустила голову:
— Я угнала эркар, Мерджан-саед. Иду с ночи.
Кажется, женщина мне просто не поверила, а Мерджан только качал опущенной головой:
— Мамну. Мамну…
Мамну — он прав. Все, что я сделала, в их понимании грешно и недопустимо. И им лучше не знать, что я свалила на их эмира горящую жаровню. Это наверняка считается покушением и святотатством. Мамну. Надеюсь, он сильно пострадал. Я бы очень хотела, чтобы его яйца превратились в сморщенные тлеющие угли.
Я залпом осушила стаканчик, отставила на ковер и кивнула: