По выходным ходил за Аней в роддом, чтобы ее осторожную, начинающую быть неуклюжей, забирать домой. Проспал однажды. И уже в кровати всё понял. А потом и позвонили. Шел за ней с дырой в груди, думал, о ней, опустевшей. Это все нервы, пока комнату приватизировала, и, конечно, еда. Я ведь отдавал ей лучший кусочек, а часто и единственный. Но кусочков ей раздобревшей, наверное, было мало. Да и сама Аня виновата! Небось, загадала – «Хочу забеременеть» и забеременела. Ведь есть миллион других вариантов! Тщетно пытался разозлиться я, и, идя сквозь ветер, перечислял весь миллион. И ветер виноват, что щиплет глаза, и Аня, и ее дотошный к словам исполнитель, страна виновата, время, и, наверное, я…
В роддом Аня больше не вернулась. Делала на дому инъекции, капельницы, ей приносили за то деньги, какие-то продукты. «Вот бы нам дом», – опять говорила Аня, но не мечтательно, а устало, подавлено. Ей нужна была земля, чтобы она могла нас прокормить, и высокий забор, чтобы не видеть соседей, не отвечать на их любопытных, сочувствующие взгляды.
Потом мама привезла Рому. Это был длинненький, худенький малыш, с большой головой, похожий на меня. Так на долго запоздавший брат.
Мама говорит:
– У отца ноги отказали. Я торговать пошла. Пусть у тебя побудет.
Аня чистила картошку. Слушала, но глаз не поднимала.
Рома обрывал листики с Аниного лимонного дерева, росшего в кадке в углу комнаты. «О-у», – протягивал он.
– Завод закрыли? – спросил я, украдкой поглядывая на жену.
– Давно уже, – ответила мама.
Она тоже ждала Аню. Воспротивится или нет?
– Что с квартирой? – спросил я, имея в виду ту, что обещали вместо погоревшего дома, и в виду скорого рождения вот этого малыша.
Мама лишь хмыкнула, отмахнулась.
Ну, да, думаю, суверенное государство, кто теперь что даст?
Аня по-прежнему молчала. Тогда я кивнул маме, и она ушла. Тихо, тихо, чтобы Рома не заметил.
Но он заметил, побежал к двери, не успел, заплакал. Я побоялся подойти к плачущему ребенку, а Аня нет. Она попыталась взять его на руки, он вывернулся, лег на пол, заревел еще истошнее. Она сидела рядом с ним, хмурилась. На меня не глядела.
Роме было два с половиной. Он не говорил, много плакал и все складывал рядками: пуговицы, камешки, башмаки, пожухлые листочки с лимонного дерева. Мы с Аней не говорили о нем, мы для него жили. Жили по-прежнему трудно, нуждаясь, но с другим акцентом. Теперь в дом своей мечты рядом с огородом Аня селила корову – толстую, с набухшим выменем. Молоко нужно было каждый день. Это превратилось в смысл существования. Приходя с работы, я говорил ей с порога: «Принес». Она облегчено кивала, аккуратно принимая из моих рук литровую банку, будто та хрустальная. Значит, я где-то занял, где мне еще занимают. Один раз даже на половину моей месячной зарплаты Аня купила у соседки коробку концентрированного молока в жестяных банках. Та приносила его с работы, с молокозавода. Говорит, буду разбавлять водой, и варить кашу. Мы с Аней даже пару раз сами попили чай с этим молоком. И по сей день ничего вкуснее в жизни не пробовал… Ну может только тот шоколад из коробки.