— Да, хорошо было бы обновить наше течение фабрично-заводскими рабочими.
— Напрасные мечты. Этого мы вам не позволим. Богомазов рассмеялся:
— Не ершитесь, Павел, иначе мы с вами снова расстанемся как неприятели. А на деле нам бы союзничать, идти плечом к плечу, чтоб локоть друг друга чувствовать,
— Не получается, — развел руками Точисский.
На почтамте многолюдно. Постояли еще немного в тихом, полутемном месте, поговорили и разошлись.
Широко отмечала церковные праздники Россия. В январе гуляла от рождества до самого крещения. Официальный Санкт-Петербург горел огнями, сиял фейерверками, ярко светился окнами дворцов и особняков.
В праздники побывал Точисский у Васильева и Тимофеева, зашел к Шалаевскому. Иван звал:
— Приезжайте, должен быть Анютин…
Домик у Шалаевского небольшой, но в комнатах чисто, цветы вокруг и вкусно пахнет сдобным тестом. Старая мать Ивана накрыла стол, внесла самовар и удалилась, оставив сына с гостями.
Анютин сидел напротив Павла. Расслабленный домашней обстановкой, чаепитием, он, казалось, никого не замечал. И лишь сделав последний глоток, перевернул чашку вверх дном, протянул с наслаждением:
— Ре-едкое удовольствие чайку по-человечески вкусить. А этак за самоваром, да еще с пирогом сдобным я не упомню, разве что дома изредка до службы.
— Вы рабочий? — спросил Точисский.
— Ивановский ткач. В роте нас из мастеровых четверо, остальные деревенские.
— Есть ли кто грамотный?
— А когда и где мужику грамоту постигать? Тем же, кто кое-как букает, читать не дозволено. Тайком, чтоб офицер не увидел… А за книжки, которые солдатам посылаете, спасибо превеликое. Даже удивительно, граф Толстой, а нужду народную понимает и верно, описывает. Видать, сердцем добрый.
— Льву Толстому его сострадание к горю человеческому в вину ставят, — заметил Шалаевский.
— Чего же тут предосудительного? В России куда ни глянь, темень дремучая и нищета беспросветная, — сказал Анютин. — Граф-то не слепой.
— Мы дадим вам еще одну интересную книгу, написал ее Берви-Флеровский. Прочитаете ее товарищам, которые из деревни, пускай они узнают о положении рабочего сословия в России, и тогда солдаты из крестьян увидят в фабрично-заводских пролетариях таких же угнетенных, как и они, — сказал Точисский.
Шалаевский подошел к шкафу, достал книгу.
— Возьмите. Она хоть и цензурой дозволена, однако для самодержавного строя нежелательна.
— Оно точно, в России правды не любят. У нас в полку не то что за правду, за одно супротивное слово офицер — в зубы, а то и в карцере уморит. — Анютин поднял голову к часам на стене, спохватился. — Засиделся. — И повернулся к Шалаевскому: — Матушке поклонитесь. Она у вас сердечная. Как в вашем доме побываю, тепло в душе долго держится.