Наяда кое-как добрела до ближайшего здания и скатилась по стене на землю, подгибая ноги к груди и обхватывая голову руками. Она не обращала внимания на холод. Голова все еще неприятно гудела, заставляя ее морщиться и терять из виду очевидное. Она нашла работу, пусть и не совсем удачно, но постоянную, вероятно, хорошо оплачиваемую. Не будет же Хеуд швырять ей пару медяков и ждать, что она останется. Хотя конечно же останется. Во-первых, лучше ничего не представится, во-вторых так проще всего, не привлекая внимания, наблюдать за Хеудом. А еще естественно, жить в тепле и не думать, как не замерзнуть насмерть в своей жалкой лачужке.
Девушка просидела на земле какое-то время, снова и снова прокручивая картины из видения. Что это было? А главное, кто? Наяда ощущала и видела все перед собой так, будто этим бесстрашным созданием была она. Но это невозможно. Если бы она была на войне, что вряд ли, об этом бы стало известно властям, после того, как информацию о ней внесли в общий список жителей Хорта.
Все в этом видении было странным, размышлять об этом на холоде, означало превратиться в ледышку. Девушка медленно встала, все еще ощущая слабость и пошатываясь, будто не пропустила мимо себя пару кружек медовухи, пошла домой.
Дом. Какое странное слово, чуть сладкое на вкус с примесью некой горечи, с привкусом грусти и послевкусием тепла и сожаления. Она считала своим домом старую хижину, в которой не прожила детство, не родилась и не была счастливой. В ее понятии дом должен был обладать всеми тремя качествами, чтобы считаться домом. Но самое главное, это не дом, в котором все напоминает о родителях. Это лишь пустая оболочка, наполненная разваливающейся мебелью. Наяда даже не была до конца уверена, были ли у нее вообще родители. Иногда она с затаенной завистью смотрела на тех, кто рос в семьях, имел радость каждый день обнимать родителей.
У нее был только Робин. Отец не по праву ее рождения, а по стечению обстоятельств, при жизни он в самом деле старался. Старался показать ей, что такое родительская любовь и забота, он старался заменить ей и мать, и отца, которых возможно, никогда и не существовало. Она могла родиться где угодно, от женщины, которая ее не желала и даже не удосужилась взглянуть на лицо новорожденной дочери, прежде чем отдать ее. Могла родиться на фронте и потерять мать за секунду, убитую вражеским солдатом. Правда ей не известна и никогда не будет известна. Она до конца жизни обречена нести это бремя, не зная правды.
Как-то Наяда задумалась, а что, если эта самая правда очень горькая и причинит ей много душевной боли. Через пару дней после этой мысли, она поняла, что какой бы ужасной не была правда, она хотела бы ее знать, хотя бы ради того, чтобы понимать себя, свои чувства.