Тудор вслепую провел ладонью по столу, под руку подвернулось перо – только хрустнуло в пальцах.
– Так, значит, высокие бояре? – с тихой, но беспредельной угрозой выговорил он, и Симеону отчаянно захотелось нырнуть под стол. – Ради детей скандала, значит, не устраивать? Память покойницы не трепать? Уговаривали-то как! Божились, что детей не тронут! Значит, меня оттерли, а его приструнить не можете? Что ж, ваша воля!
Он встал.
Симеон вскочил тоже и едва не рухнул обратно, когда наконец-то прозрел. Дурак! И Йоргу не умнее! Тудор полжизни провел в приказчиках, в том самом семействе, и если бы они догадались сразу...
Тудор вытащил пистолет из-за пояса, обстоятельно осмотрел затравку и спуск. Убрал оружие. Руки у него уже не дрожали, и лицо было совершенно спокойно, но Симеона все равно подирал мороз по коже. Это, выходит, Подсолнух – ему сын родной? Господи Иисусе, да за свою кровиночку порвать любого на мелкие клочья – как в лужу плюнуть! Сейчас сорвется, размотает того боярина по всем окрестным заборам.
А потом – что? А дело как же? А если арнауты там, или просто вооружен боярин?
Тудор даже головы не повернул, стремительно выходя из комнаты. С галереи крикнул так, что сонные галки сорвались с ночных деревьев:
– Седлать!
Симеон выскочил следом, на ходу гадая, как бы его остановить.
– Слуджере...
Тот снова не заметил, и Симеон бросился за ним в дверь и успел увидеть, как вскочил с кровати Штефан, и как Тудор, небрежно отстранив его рукой, рванул со стены саблю. Вытянул клинок до половины – в свете лампы тускло блеснула ухоженная сталь. Как есть, порубит в сечку того боярина, а потом – или в бега, или на плаху... И не остановишь, коль у него сабля в руке, пополам распластает – не заметит. Хоть одного не оставлять бы!
– Слуджере, куда?
– К сволочи этой. К Николае, – был ответ, вместе с лязгом клинка, вброшенного обратно в ножны.
Симеон мысленно схватился за голову – все, служите заупокойную. Замирая от собственной храбрости, остался стоять – на проходе, в распахнутой двери, будто невзначай перегораживая собой выход на галерею и зная только одно – его нельзя пропускать, любой ценой, пусть хоть с дороги отшвыривает, хоть порубит, хоть потом убьет.
– Тудоре, стой! – Штефан сорвался с места, метнулся вперед, перехватил слуджера за руку. – Я сам уеду, сам! Сейчас же!
Сдурел, Подсолнух?! Он же себя не помнит!
И тут Симеон растерялся по-настоящему. Потому что Тудор остановился.
– Что ты сказал?
Штефан так и продолжал хватать его за руки, уж не поймешь, то ли держал, то ли вцепился, чтобы не рухнуть, но загораживал собой выход и говорил безостановочно. Голос у него был прозрачный и дрожал, похоже, от слез, но слова он выплевывал решительно и торопливо: