- Присаживайся. А я поставлю цветы в вазу.
Недоумевая, я сел в кресло и по-воровски оглядел комнату: меня интересовала только одна вещь - ее сумочка. Она лежала на письменном столе, раскрытая, зовущая, и я испытал облегчение. Вошла Наташа.
- А где все остальные? – спросил я.
- Сережка со Светой улетели в Вильнюс на свадьбу Светиного брата. Он женится на девочке-литовке. А я решила, что их отсутствие – не повод отменять день рожденья.
- А кто-нибудь еще будет?
- Нет, больше никого не будет. А что?
- Нет, ничего. Просто...
- Ну, раз ничего, то открывай шампанское.
Я открыл шампанское, произнес тост, и мы выпили.
Она ухаживала за мной, подкладывала то одно, то другое, а я изобретал и изобретал тосты и все подливал спиртного ей и себе на равных. Пить я умел, весовые категории у нас были разные, и я рассчитывал, что Наташа, в отличие от меня, быстро сломается.
- Я хочу сказать несколько слов, - захмелевшим голосом торжественно произнесла Наташа.
Я постучал вилкой по бокалу, обвел жестом стол, призывая воображаемых гостей к порядку:
- Так, все замолчали. Слово предоставляется виновнице торжества.
- Начну с клише: жизнь – как зебра, черно-белая. Полоса черная, полоса белая, ну и так далее. Бывает, что черная полоса длится и длится, и все кажется безнадежным и бессмысленным, и человек устает от черного цвета и начинает паниковать, что она никогда не кончится, и тогда он делает ошибки. Но если рядом есть друг, который не даст пропасть, то все можно пережить, все можно исправить, и продолжать жить дальше. И черное начинает сначала сереть, потом серое – белеть, и вот уже ты выбираешься на белую полосу, и все самое страшное позади, а впереди только светлое и хорошее. Я хочу выпить за тебя, Максим. Чтобы у тебя все всегда было хорошо, чтобы черных полос в твоей жизни было совсем мало, а лучше, чтобы их не было вообще. Пусть твоя зебра будет альбиносом! Давай, за тебя! До дна!
Мы выпили, Наташа врубила музыку и пригласила меня на танец. Мы танцевали сначала на пионерском расстоянии, потом я почувствовал, что она дрожит, и слегка прижал ее к себе, чтобы успокоить. Она что-то тихо сказала, я наклонился переспросить ее, о чем она говорит. Она взяла в ладони мое лицо и поцеловала меня. Целоваться она умела.
Когда мы оторвались друг от друга, я слегка отстранил ее от себя и сказал:
- Наташа, послушай...
- Максим, - не дала мне договорить она, - не говори ничего. Не надо. Пусть все идет, как идет, и пусть будет, что будет. Я сейчас вернусь
Она вышла и прикрыла за собой дверь. Я прислушался, и мне показалось, что в ванной льется вода. Я метнулся к письменному столу и перебрал все имеющееся в сумке барахлишко. Записной книжки там не было. Огляделся. Под письменным столом, справа, стоял кейс. Я достал его, открыл и, наконец, нашел то, ради чего столько времени бился головой о разные стены. Быстро открыл страницу на букву «Н» - и ничего. Открыл на «В» - Вероника – и там ничего. «Фамилия, фамилия, - лихорадочно думал я, - какая у нее фамилия, Господи, какая же фамилия, странная такая... или забавная... Ну же, ну...» В голову ничего не приходило, память выдавала сплошную белую полосу, наверное, одну из тех, которую пожелала мне Наташа. Я стал методично, но довольно быстро просматривать все с начала, с буквы «А». Увидев Юсупову В., я обругал себя дураком, и, не придумав ничего лучше, выдрал из записной книжки клочок, схватил первую попавшуюся под руки авторучку и стал записывать номер.