Помятый, мутный, с чугунной головой, я поплелся сквозь мелкий дождь со снегом добивать проклятый прибор, и на перекрестке кто-то свыше дал мне наносекунду, чтобы я разминулся со смертью: промчавшаяся на бешеной скорости черная машина коснулась моего плаща, и я, затянутый в воронку ее скорости, всего лишь упал вслед ей в слякоть на проезжую часть. Ах, как же мне стало хорошо! Как восхитительно ныла разбитая коленка! Как пахло снегом и бензином! Я был жив, а ведь мог в эти секунды корчиться в агонии, выпуская кровь и кишки в грязные лужи!
«Какая же хрень – все эти наши переживания! Как там у моей знакомой поэтки было сказано? «Ну к чему ты лукавишь? Все слова да слова... Только смерть не исправишь. Разве я не права?» Как же это гениально жизнеутверждающе! Да, будущего у нас с Никой нет. Но она жива, я жив. Я буду продолжать любить ее, - не ее, а свою сумасшедшую любовь к ней, которая выпадает не каждому».
Работа спорилась. Я нашел неожиданное оригинальное решение проблемы, такое шикарное, что у завсектором масляно заблестели глазенки, и он даже послал секретаршу за продуктом к вечернему столу.
Вечером меня, пьяненького и благостного, посадили в поезд и отправили домой.
Жизнь продолжалась, но уже теперь она не требовала от меня ни принятия глобальных решений, ни каких-то шагов. А чтобы я не пребывал в праздности, она подсовывала мне мелкие задачки, которые, тем не менее, необходимо было решать по мере их поступления.
Все началось с житейской, бытовой глупости – на нас основательно протекли соседи. Замкнуло электропроводку, обои лохмотьями свесились со стен, паркет встал дыбом, посыпался кафель в ванной и на кухне, и к тому же обнаружилось, что в гостиной одна стена отходит от другой настолько, что в образовавшуюся дыру может свободно влезть мой кулак. И грянул большой ремонт. Это было во-первых.
Во-вторых, командировка моя не прошла даром. Нашим прибором заинтересовались высокие инстанции. Нам пообещали сделать финансовое вливание и даже выделить две единицы, и теперь кровь из носу надо было сдать его в этом году. Я дневал и ночевал на работе, тем более что дома приходилось ютиться между пачками кафеля, мешками с побелкой, рулонами обоев и прочей ерундистикой. Пахло сыростью, известью, краской, в воздухе витала строительная взвесь, на всем лежала жирная неистребимая пыль.
В-третьих, к концу ремонта загремел в больницу отец. То ли он, не рассчитав силы, поднял что-то слишком тяжелое, то ли двигал мебель, одним словом, в результате бурной деятельности его увезли на неотложке с «острым животом». В больнице аппендицит исключили, но ему становилось все хуже и хуже, а диагноз никак не могли поставить, и какой-то перестраховщик намекнул маме, что вполне вероятно у него рак. Мама запаниковала, и паника ее вылилась в ежевечерние рыдания с корвалолом, валидолом и тазепамом. Когда накал страстей достиг апогея, к нам явилась бабушка, недолюбливавшая свою невестку, вдохновенно вычистила, выскребла квартиру, приготовила огромную кастрюлю борща, которой хватило бы на табор, нажарила штук сорок котлет и заявила, что никакого рака нет и быть не может, что отец пойдет на поправку, и его скоро выпишут. Так оно и вышло.