Конная статуя Гарибальди выглядела величественно. Гарибальди смотрел в сторону Ватикана.
— Символично,— сказала Евгения Аполлоновна,—но я не уверена, что сам Гарибальди одобрил бы эту скульптуру.
Евгения Аполлоновна училась в Академии изящных искусств. В семье ее суждения по этим вопросам не оспаривались.
— Не пора ли домой, детки? — спросил Аполлон Александрович, поглядывая на часы. — Пора, пора, — не сдавался он на уговоры.—Поздно, и мама устала. Если желаете, милостивые государыни, посидим немного под дубом Торквато Тассо. И по русскому обычаю положено перед дальней дорогой. Юлька, беги вниз, занимай скамейку.
К дубу Торквато Тассо нужно было спуститься одной площадкой ниже. Увы, могучего дуба уже давно не было: сохранился лишь огромный пень, к которому была прикреплена мраморная доска. Но уже поднялся молодой дубок , подсаженный к старому пню. Рядом стояла массивная
каменная скамья. У екамьи Юлия вела переговоры с молодой парой. Увидев спускающуюся процессию, возглавляемую величавым Аполлоном Александровичем, молодые люди вскочили и, взявшись за руки, со смехом побежали вниз.
— Вспугнули влюбленных,— с сожалением сказала Юлия Григорьевна.
— Ничего. У них еще много дней впереди. Садитесь, дети мои! В кои веки еще доведется вот так посидеть всем вместе.
Помолчали. Внизу лежал Рим, освещенный последними лучами заходящего солнца.
— Спасибо, папа, что привел нас в это место,— сказала Юлия.— И дадим слово друг другу, что придем сюда еще раз. Не знаю когда, через десять лет, пятнадцать, но придем... Все вместе. С нашими детьми!
— Ты невозможный ребенок, Юлька! — ужаснулась Юлия Григорьевна.
— Уже не ребенок, мамочка... «В тени этого дуба сидел Торквато Тассо, близкий дыханию славы и смерти»,— вслух прочитала она надпись, выбитую на мраморной доске.— Как ты думаешь, папа, Блок был здесь?
— Думаю, да.
— И прочел это?
— Наверное. Почему ты спрашиваешь?
— Так.
— Какие трагические строки навеяны Венецией,— тихо сказала Татьяна, перелистывая подаренный сестре томик Блока:
Холодный ветер от лагуны.
Гондол безмолвные гроба.
Я в эту ночь — больной и юный —
Простерт у львиного столба...
В тени дворцовой галереи,
Чуть озаренная луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.
— Сильные строки... и бесстрашные. Сколько же ему лет? — спросила Юлия Григорьевна.
— Сейчас тридцать два, когда писал это стихотворение, было двадцать девять.
— Совсем молодой.
— ...Сколько же ему лет? — шепотом спросила старушка, соседка Юлии Аполлоновны, прижимая к груди большой потертый ридикюль.
— Сорок.
— Совсем молодой.