- Удар показал, значит? А морда у тебя в крови - это для пущей натуральности?!
Я усмехаюсь и лениво пожимаю плечами.
- Не повезло.
Артем поднимает руку, и Павел сразу напрягается, но зря. Толчин лишь дважды похлопывает по ладони отчима, как жест, каким борцы уведомляют о сдаче в поединке.
Только он не сдавался.
- Не надо, Павел, отпусти. Ни к чему это. Я уже высказался.
- И даже не пояснишь, что это значит? Что вы не поделили? - снова повышает голос Адельштайн и спохватывается: - И почему ты без Агаты? Где моя дочь?!
- Я здесь, пап, - раздается несмелый голос Агаты.
Слыша его, я чувствую счастье и досаду одновременно. Досаду - из-за того, что она снова видит меня битым.
Но битый не побежденный, и я надеюсь, у меня будет возможность ей это объяснить.
Но в её сторону не смотрю. Как и Артем.
- Воропаев знает, за что получил, - говорит он, старательно игнорируя появление Агаты, но я видел, как он сильнее стиснул челюсти при звуках ее голоса. - Уверен, что знает. Судя по тому, что не пытается мне ответить и даже не защищается. А ни перед кем другим я отчитываться не обязан.
- Ты на моей яхте… - начинает наставительно Павел, но Толчин его перебивает.
- Я уже ухожу. Не смею задерживаться.
Обронив сомнительное в своей искренности извинение, он поворачивается, чтобы уйти.
- Толчин!
На зов отца уже бывшей девушки не оборачивается и без лишних слов покидает яхту.
Я перевожу взгляд на Агату.
Она смотрит на удаляющуюся неестественно прямую спину и дрожит всем телом. Я догадываюсь, что моя девочка плачет, и невольно подаюсь к ней, хочу обнять, защитить, утешить, но одёргиваю себя. Сейчас не время и не место, Воропаев.
И зрителей слишком много.
Шаги за спиной подсказывают, что на одного зрителя становится меньше - поспешивший на помощь член команды покинул театр боевых действий. Тактичность и невмешательство - первое, чему учат при найме на частную яхту.
Бросив еще один взгляд на застывшую у края палубы Агату, заставляю себя молча пройти мимо.
Вхожу в каюту, достаю из мини-бара лёд, как дверь снова распахивается, и за мной следом влетает зарёванная мама.
- М-м-марсель… - всхлипывает на высокой, почти истеричной ноте и начинает рыдать.
Горько, отчаянно, жалобно. И выглядит испуганной, жалкой, как маленькая, намокшая под дождем, птичка.
Я делаю шаг навстречу, мама хватается за мою руку, прижимается ко мне и, повиснув обессиленно, плачет навзрыд. А я пытаюсь вспомнить, видел ли когда-нибудь Софию такой, и не могу. Даже когда умер отец, она так не убивалась. По крайней мере, при мне. Сейчас она буквально сотрясалась от рыданий, упивалась ими. Так, наверное, плачут люди, потерявшие всё или всех. Я точно знаю, что для таких вселенских рыданий у нее повода нет, поэтому, чуть отстранившись, спрашиваю: