Кабинет Петра Александровича оказался в два раза больше, чем вся гостиная лекарского флигеля. Но по сравнению с небольшим жилищем Иванова, тут было как-то безжизненно. Чистый стол с газетой и парой бумаг, чернильница и перо. Диван, притаившийся у стены, несколько картин, в основном на абстрактно-батальные темы. Так, как должен выглядеть кабинет, ни больше, ни меньше.
Я замерла в нерешительности посередине комнаты оглядываясь. Руку всё ещё прижимала к себе. Её теперь не терзала боль, но лишнее движение всё равно приносило сплошные неудобства. А врач ведь предписал мне держать её в покое, верно?
– Ну что, мадемуазель Оболенская. – Пётр Александрович подошёл к своему столу, указал мне на кресло перед нем, оглянулся. Как будто он тоже не знал, куда себя деть. – Для начала разрешите представиться… – Уголок тонких губ искривился. Будто бы военный считал это излишней блажью. – Пётр Александрович Толстой, как Вы уже, наверное, догадались, шеф Преображенского полка, Его Милостью. Ну а теперь, поведайте мне, кто Вы и как очутились столь ранним утром на заднем дворе этой Богом забытой гостиницы?
Я присела на край кресла и перевела дыхание. Рано или поздно этот вопрос должен возникнуть, поэтому ответ у меня уже был заготовлен. Странно, что в расспросы не пустился ни поручик, ни врач, который представлялся мне человеком строгим. Ну что же, вспомним всё то, что почерпнули на курсе актёрского мастерства и исторического этикета.
– Меня зовут Вера Павловна Оболенская. – Я ещё раз печально вздохнула. – Простите, Пётр Александрович, но для того, чтобы объяснить, как я оказалась в подворотне, мне придётся начать издалека. Дело в том, что мой отец, Павел Андреевич Оболенский, пять лет назад скончался от грудной жабы. Кроме него у меня на свете никого не было, потому на воспитание меня взяла двоюродная тётка. – Тут я в притворном волнении заломила пальцы рук и опустила глаза. – Я понимаю, что говорить о таком не принято, да просто неприлично выносить сор из избы, но… – Я прижала к губам пальцы и спустя ещё один нервный вздох продолжила. – Уж не знаю, чем я успела провиниться перед тётушкой, или Господь уготовил мне судьбу расплачиваться за грехи отца своего, но Глафира Андреевна меня сразу невзлюбила. Сначала я не понимала ничего, была рада и той маленькой комнатушке, бывшей комнаты ключницы, и благодарила свою спасительницу. Ведь без неё я бы точно умерла от голода и холода. Была рада её старым, перешитым платьям. Холодной вчерашней каше и той была рада. Но с каждым летом тётушка становилась сварливее и недовольнее, что бы я ни сделала!