Она сама стала готова пресмыкаться и ползать на брюхе, обманывать, скулить и выпрашивать, улыбаясь щербатым ртом. И слова «достоинство» и «честь» теперь вызывали в ее душе только злобу, потому что в ней этого теперь не было.
– Охо-хо-хах, – хохотала Жанна, загребая толстыми пальцами пепел и грязь. У нее мозг воспламенялся от знаний, что сейчас свалились на нее, и она была в шаге от помешательства. Она хохотала, беснуясь и захлебываясь, а в глазах ее стоял ужас. – Вот это сделал Уорвик. вот это промахнулся. вот это ошибся.
Вот откуда она помнила о красоте короля; магическая память нашептывала об этом ей во снах. Вот почему готова была сейчас выйти за него замуж. Высокомерие из нее было вымыто, разбито, как попало, уродливо и причудливо склеено и небрежно помещено обратно в душу. Теперь король был пределом мечтаний бывшей невесты! Теперь она его хотела, но вряд ли заслуживала.
И самое противное – она не помнила, куда спрятала камень. Она лишилась того, ради чего пошла на такой отважный и чудовищный шаг. Власть, которую она считала своей, утекла из ее рук, из ее памяти.
Память о кольце и его местонахождении и должно было вернуть вино кварцахов, которое по капле вливал Уорвик в свою дочь.
Но он ошибся, так фатально ошибся...
«Так и помер в своих цепях, – злобно подумала Жанна. – А так хотел от них избавиться!
Но сам виноват. И сам дорого заплатил за свою ошибку!»
Но если у Валерии при всей ее высокомерной гордости достало бы духа обвинить во всех своих неудачах себя и Уорвика, то у Жанны такого благородства не было. Во всех своих бедах она видела только одну виноватую – Ивон. Сестру, волей магии ставшую ей родней по крови и выбранную почему-то в лучшие, в достойные. Чистую душу, которую Уорвик взрастил на магическом вине.
– Ты обоих нас погубил, старый пень, старый дура-ак, – выла Жанна, до онемения пугая родных.
– Да что такого случилось? – квохтала напуганная мать.
– Я уничтожу эту гадину, – выла Жанна. Она отдала бы все, чтобы позабыть красивое весеннее имя – Валерия, которым ее нарекли когда-то. Толстая щетинистая шкура Жирной Жанны была сейчас ее панцирем, ее защитой, ее доспехом, и Жанна, горящими, как угли, глазами глядя в пустоту, желала только одного – обратиться в вепря с огромными клыками и разорвать всех врагов, что встанут на ее пути.
– Я доберусь до нее, я убью ее!
– Теперь, – прикрикнула мать, – ты тихо сидеть будешь! После того-то, как слуга самого короля нас.
Жанна вскинула на мать такой страшный, рдеющий горящими углями взгляд, что та вскрикнула – и замолкла, закрыв руками рот.