.
С публикацией «Воли к истине» у Фуко и Делёза возник еще один повод для разногласий – возвращение темы истины. Жак Донзло вспоминает: «Делёз часто говорил со мной по этому вопросу: „Жак, ты сам как думаешь, Мишель совсем сбрендил, что вытаскивает нам это старье, истину? Он хочет вернуть нас к этой старинной теме, к правдивому высказыванию! Нет, это совершенно невозможно“»[1337]. В письме Фуко Делёз открыто высказывает свою обеспокоенность воскрешением этой тематики в работах своего друга: «Опасность в следующем: возвращается ли Мишель к некоему аналогу „конституирующего субъекта“ и почему он ощущает потребность воскресить истину, пусть даже он делает из нее новый концепт?»[1338] С точки зрения Фуко, дело не в возврате к традиционному прямому противопоставлению истинного и ложного. Беседуя однажды вечером с Полем Веном о концепции истинного у Хайдеггера и Витгенштейна, Фуко высказывается так: «дословно (поскольку я записал эту его фразу) вопрос таков: как получилось, что истина столь неистинна?»[1339] Если требуется извлечь это понятие из дремы традиции, задача именно в том, чтобы «разыграть его на другой сцене, пусть даже ценой его обращения против самого себя»[1340].
Однако Делёз в своем письме 1977 года выражает недоумение в отношении средств такого обращения. Отправляясь от мысли о том, что диспозитивы власти и контрвласти являются носителями истины, Фуко ставит вопрос об истине в зависимость от вопроса о власти. Тогда встает «проблема роли интеллектуала у Мишеля; и способа введения категории истины, поскольку, полностью обновляя ее и ставя в зависимость от власти, он пробует найти в этом обновлении материал, который можно обратить против власти. Но я не понимаю, как»[1341]. Пытаясь понять использование Фуко понятия истины, Делёз в своем курсе 1985–1986 годов подмечает дизъюнкцию в творчестве Фуко, расхождение между областями видения и речи, между видимым и высказываемым. Игра истины разыгрывается из этого парадоксального напряжения, поскольку говорить – не видеть. Однако позиции двух друзей-философов в какой-то мере симметричны. В конечном счете Фуко обнаруживает в обращенности на истину саму функцию философии: «Я знаю мало иных определений слова „философия“, кроме этого»[1342]. И наоборот, по Делёзу, не истина определяет важность утверждения или понятия: «напротив, именно его важность и новизна определяют его „истину“».[1343]
Расхождения между Фуко и Делёзом можно обнаружить на разных уровнях, в частности в сфере общих авторов-источников, которых они используют разным, а порой противоположным образом. Так, Делёз, перестав заниматься фигурами из истории философии, в «Логике смысла» в значительной мере опирался на стоицизм. Фуко же использовал стоические концепции в своих последних публикациях. Стоический горизонт «Логики смысла» он принял в расчет, хотя и не стал углубляться в эту тему, еще в «Порядке дискурса» (1970), где он утверждает, что высказывания нужно наделить свойственной им «материальностью», которая относится к порядку бестелесной материальности. У Делёза и Фуко общий враг – платонизм, и они осваивают одни и те же аспекты стоицизма, в частности, примат события: «Фуко и Делёз подчеркивают и то, что это стоическое искусство события нацелено на включение субъекта в имманентность мира и времени»