***
Пока его господин совещался с матерью и жрицей Нейтикерт, слуга Кахотеп также не терял времени. Во дворце, разумеется, теперь мало что представлялось возможным узнать, тем более – тайно и незаметно: если кто из слуг и заметил что-либо странное в ночь убийства фараона, то едва ли посмел бы открыть рот из страха лишиться жизни. Соглядатаи сановника Та в одну ночь наводнили дворец – пока царевич Рамсес еще не стал новым правителем перед взорами богов и людей, это было вполне ожидаемой мерой предосторожности, хотя никто не мог поручиться, что положение изменится после сего знаменательного события. Те, кто прежде выступал на стороне царицы Тии и ее сына, должны были хотя бы внешне скрыть свои истинные пожелания; сила была явно не на их стороне.
Однако Кахотеп, проживший во дворце без малого два года, знал, сколь легко чаша весов может еще склониться в противоположную сторону – если будут доказательства того, что в убийстве виновны сторонники царевича Рамсеса, а в том, что это так, бывший раб даже не сомневался. Но и без такой уверенности он отправился бы исполнять отданный приказ – вернее, просьбу, потому что Пентенефре никогда не забывал интересоваться мнением того, кого звал другом, и ни разу еще не принуждал его делать что-то против собственной воли.
Один-единственный раз он поступил иначе: когда пришел к полумертвому преступнику после остановленной казни, переговорил кратко с лекарем, а затем сел рядом – на узкую кровать, застеленную расползающейся тростниковой циновкой – и положил на чужое плечо теплую ладонь. Пентенефре спрашивал тогда: тщательно, серьезно и обстоятельно, как делал все в своей жизни – о том, осталась ли у нубийца на родине семья, во сколько лет он был захвачен в плен, как долго был в рабстве и чего теперь хочет.
Кахотеп хотел умереть. Только это он и сказал, убедившись, что сорванное криком горло оказалось способно выдавить из себя хоть какие-то звуки. Пентенефре какое-то время обдумывал его слова, всерьез хмуря брови, затем спросил вполне серьезно:
– Разве жизнь не должна быть лучше смерти?
– У камня нет жизни, – хрипло промолвил Кахотеп, отворачиваясь; он тогда не хотел никого видеть и лишь надеялся, что царевич, решивший покичиться своим милосердием, потеряет терпение и отдаст приказ о его казни. Но Пентенефре терпеливо ждал продолжения его слов и, очевидно, действительно хотел что-то понять. Кахотеп помнил смутно, как когда-то прежде на далекой, полузабытой уже родине человек, вероятно, бывший его отцом, говорил, что умение слушать тех, кто отличен от тебя – редкий, бесценный и счастливый дар. Поэтому он и объяснил, как мог, стараясь даже внятно говорить на ненавистном ему языке своих поработителей: